Рассказы (из разных сборников)
Шрифт:
Сама не своя вышла Милена из больницы с двумя сумками на спине вместо одной. Зашагала куда глаза глядят, не зная, куда идет… и очутилась опять в городе, на Витошской улице. Шла, громко всхлипывая и вызывая удивленье встречных. Но скоро опомнилась, оглянулась по сторонам и остановилась. Как раз на том самом месте, где она останавливалась недавно, чтобы посмотреть на диковинную погребальную колесницу. Ей вспомнились вдруг и эта колесница, и священник, и солдат, и длинный черный гроб. Страшная мысль вдруг пронзила ее сознание.
— Матушки, да ведь это он и был давеча! — воскликнула она и беспомощно зарыдала, припав к фонарному столбу.
К ней подошел полицейский, тронул ее за плечо:
— Не собирай
Милена отшатнулась от него и быстро пошла вверх по улице. Теперь она шла сознательно: она шла по следам, оставленным черной колесницей.
Шла на кладбище.
Сумерки застали Милену неподалеку от Софии, и она заночевала на деревенском постоялом дворе. Забылась только поздно ночью. Во сне опять увидела Стояна — на какой-то привольной горе, где густые тени падают от широколистых дубов, а вечерний ветер далеко разносит журчанье прохладной горной речки. Она вспомнила, что ей приснилось, будто Стоян умер в больнице и что она встретила повозку, в которой его везли зарывать в землю, вспомнила, что искала его могилу и упала на нее… Какой страшный, лживый сон! Она благодарила бога, что это был только сон… Всю ночь она бредила и стонала. И, проснувшись на заре, вспомнила все, только долго не могла разобрать, что было наяву и что во сне.
1891
Перевод Е. Яхниной
УПРЯМАЯ ГОЛОВА
Поезд только что прибыл и уже готов был тронуться в путь. Он останавливался здесь всего на две минуты, чтобы сдать почту. На этой глухой станции никто никогда не садился и не выходил.
Но сегодня, против обыкновения, перед ее зданием гудела целая толпа. Мужики и бабы шумно прощались с молодыми парнями в шапках, украшенных букетиками цветов и веточками самшита. Это были запасные из ближнего села С., которых везли на учения. Уезжали они всего на три недели, но родственники, взволнованные слухами о войне, провожали их так, будто расставались надолго, а может, и навсегда.
Провожающие столпились перед большим старым вагоном третьего класса, прицепленным чуть ли не к самому паровозу, впереди всего состава. Такое предпочтение объяснялось соображениями весьма зловещего характера: в случае крушения вагонам для бедняков предоставлялась высокая честь разбиться в щепки вместе с находящимися в них людьми и тем предохранить от гибели пассажиров задних вагонов, куда билеты стоили гораздо дороже.
Поезд уже двинулся, как вдруг какая-то хорошенькая девушка проворно вскочила на ступеньку и протянула букет высокому синеглазому солдату. Тот высунулся из окна чуть не до пояса и схватил цветы, до боли стиснув девушке пальцы. Поезд ускорил ход, и молодые люди не успели — или не догадались — сказать друг другу ни словечка. Тяжело дыша, покраснев как пион, девушка не спускала глаз с удаляющегося окна, в котором еще можно было разглядеть неподвижную непокрытую голову.
Скоро поезд скрылся за голой, безлесной вершиной. Солнце, похожее на расплавленный золотой шар, замерло над черными горами, потом тоже скрылось за ними, утонув в сплошном огненном море. Стало быстро темнеть. Поезд, набирая скорость, мчался по пустынному, темному полю. В вагоне на потолке зажглась лампа. Запасные взялись за вещевые мешки, стали доставать из них харчи, готовясь ужинать. Вдруг паровоз оглушительно загудел, и поезд остановился.
— Что такое? Уже станция? — всматриваясь в темноту, спрашивали друг друга запасные.
Но кругом не было видно ни одного строения. Поезд остановился прямо в поле. Очевидно, впереди какое-то препятствие.
— Красный фонарь! — заметил кто-то.
В самом деле, на ближайшем железнодорожном посту зажгли красный фонарь, означающий,
что путь закрыт. Скоро выяснилось, что впереди провалился мост, и поезду придется всю ночь простоять, пока его не починят.— Кто желает, может выйти! — отворив дверь, сказал кондуктор.
Запасные не заставили себя просить и дружно высыпали в темноту на свежий воздух. Из других вагонов тоже выходили пассажиры. Но они отнеслись к происшествию отнюдь не спокойно и безропотно.
— Безобразие! — кричали господа из второго класса.
— Да что они там ослепли, что ли? Не могли раньше починить? Торчи теперь всю ночь в степи! — бушевал первый класс.
А запасные приняли все гораздо хладнокровней. Неожиданная остановка только удивила, но не рассердила их. Они уже чувствовали себя солдатами, для которых терпение и покорность — первая обязанность.
— Давайте полежим на траве! — послышались голоса.
— Пускай господа спят в вагоне, чтобы не простудиться. А нам и тут хорошо, на траве под синим небом! — смеялись другие.
Никто не захотел оставаться в вагоне. И пока господа закрывали окна, чтобы отгородиться от ночной прохлады, солдаты уже валялись на мягкой траве, глядя на мерцающие звезды, алмазным песком усыпавшие небо, — с мыслями, устремленными к деревне, где их близкие тоже думают и тоскуют сейчас о них.
Мало-помалу разговоры стихли. Сокрушительные волнения дня, наполненного прощанием со всем, что было дорогого, и пьянящая ночная прохлада сморили усталую молодежь. Через час в поле слышно было только сильное и ровное дыхание двадцати здоровых грудей.
Не спал лишь один из запасных, Младен Райчев, тот самый молодец, которому девушка в последнюю минуту подарила на станции букет. Образ ее не давал ему покоя, неотступно стоял перед ним. Он видел ее такой, какая она была, когда тронулся поезд: задыхающейся после быстрого бега, с пылающим лицом и черными испуганными глазами, влажными от смущения, с алыми, как коралл, устами, на которых, казалось, замерли так и не сказанные ею нежные прощальные слова. У него до сих пор горела рука — так крепко сжал он ее пальцы, и теперь он так же сильно, крепко сжимал ее букет, а душа его трепетала от мучительного тайного желания, похожего на неутоленную жажду, — сейчас же увидеть ее, что-то сказать ей, — он сам не знал что, но такое, что камнем давило ему грудь. Ему казалось, что его сердце, душа остались там, на станции, и сам он, подлинный Младен, сейчас там, а здесь — какой-то другой, ненастоящий.
Особенно тяжело ему было оттого, что в последнее время они с Цанкой почти совсем не встречались. Только на мгновение увиделись на станции, словечком перемолвиться не успели. А как много нужно было сказать друг другу, о скольком переговорить перед разлукой. Цанка мелькнула и исчезла как сон. Да, прямо как сон наяву. Видно, убежала, бедная, потихоньку из дому, чтобы проводить его, и чуть не опоздала. Он по глазам ее видел, как у нее замирало сердце, когда она глядела ему в глаза. И подумать только: ведь это он сам, сам виноват, что Цанку не пустили с ним проститься. Вчера он пошел к отцу Цанки, чванному, вспыльчивому, злому на язык, но подчас и доброму Милю Каражелеву. Тот как раз гостей провожал.
— Я завтра, бай Милю, с запасными уезжаю и пришел к тебе, как к старшему, проститься и благословения попросить.
Милю удивился. Долгие годы он и покойный отец Младена ненавидели друг друга. В молодости отец Младена участвовал в восстании и до конца своих дней остался на редкость упорным, неколебимым человеком. Милю презрительно звал его «комита», а из-за него терпеть не мог и Младена, унаследовавшего не только удаль и упрямство отца, но и его ненависть к чорбаджиям. С какой стати вздумал Младен с ним, с Милю, прощаться, да еще благословения у него просить?