Рассказы из сборника 'Пестрая компания'

– Всего лишь один день, - заметил Буяр, крупный, спокойный, немолодой (уже за сорок) мужчина, с обветренным и морщинистым лицом крестьянина.

– Я больше не могу ждать, - не унимался Лаба. Он поднялся и посмотрел на равнину.
– Целый год я сидел на Линии Мажино. И вот уже два года торчу здесь. Терпение мое истощилось, и даже один день - для меня слишком много.

– Заткнись, - спокойно сказал Буяр.
– Из-за тебя мы все начинаем психовать.

Лаба улегся на спину, закинул руки за голову и вперил злобный взгляд в парусину. В импровизированную палатку забрался сержант Фурье и сел на землю рядом с товарищем.

– Все то же самое, - сказал Фурье.
– И ничего больше.

– Америкашкам ещё хуже, чем нам - замети капрал Милле. Несмотря на то, то капралу было уже тридцать пят лет, он все ещё страдал от угрей, и все его лицо было порыто багровыми узлами. Эта беда сделала капрала человеком раздражительным, и его страдания частенько отражались как на службе, так и на отношениях с товарищами.
– Их положение просто невыносимо.

– Это почему?
– сердито спросил Лаба.
– Что тебе не нравится в американцах?

– Американцы - не военные люди, - ответил капрал Милле. Говорил он всегда тоном юриста - чуть снисходительно, гладко и рассудительно. Бывали случаи, когда у слушателей возникало сильное желание убить капрала Милле. Они привыкли сидеть в тылу и нажимать на кнопки.

– Капрал, - лениво заметил Лаба, - ты, вне сомнения, самый большой идиот во всей французской армии 1942-го года.

– Всё шутишь, - сказал капрал Милле.
– Давай обойдемся без шуточек. Всем известно, что некоторым расам война дается труднее, чем другим. Американцы сейчас должны испытывать муки людей, осужденных на вечные страдания.

– Повторяю, - протянул Лаба.
– Самый большой во всей армии.

Капрал Милле был большим поклонником правительства Виши, и Лаба обожал выводить его из себя.

– Нажимают кнопки, - сказал Буяр.
– Мне тоже очень хочется нажать на кое-какие кнопки.

– Вот видишь, - капрал Милле махнул рукой в сторону Буяра.
– Буяр со мной согласен.

– Вот видишь, - передразнил его Буяр, - Буяр с тобой категорически не согласен.

На некоторое время пол парусиной установилось молчание. Солдаты думали о пыли и ветре, об отвратительном виде и мерзком характере сослуживцев и о возможности смерти на следующий день.

– Давайте потолкуем о чем-нибудь веселом, ребята, - сказал Буяр.
– А если нет, то помолчим.

Молчание продолжалось. Все сидели или лежали в мрачной задумчивости, поскольку слово "смерть" уже было мысленно произнесено каждым.

– Нет ничего более нелепого, - никак не упокаивался Лаба, - чем гибель от руки американца.

Лаба сражался под Седаном и проделал трагический путь через всю Францию, нещадно кляня немцев и англичан, итальянцев и американцев. В конце концов его тайно вывезли на грузовом судне в Алжир, где он, не теряя ни дня, снова вступил в армию. С тех пор, обуреваемый жаждой мщения, Лаба сидел в унылой Африке и ждал появления немцев.

– Отказываюсь!
– заявил он.
– Категорически отказываюсь быть убитым американцем.

– Ты получишь приказ, - сказал капрал Милле, - и будешь его неукоснительно выполнять.

Лаба с мрачной угрозой злобно прищурил глаза и посмотрел на Милле. Его некрасивое, но, все же достаточно располагающее лицо вдруг обрело несвойственную ему жесткость.

– Капрал, - сказал он, - поведай нам, командир прыщей, а сам-то ты приказ знаешь?

– Нет.

– Кто-нибудь из присутствующих знает?
– спросил Лаба, обводя товарищей взглядом. Он был зол на капрала Милле, на французское правительство и на судьбу, которая поставила его в столь нелепое положение. От злости его лицо даже покраснело.

– Лейтенант, - профессионально откашлявшись, произнес Милле.
– Он должен знать. Капитан уехал...

– Как это прекрасно, - пропел Буяр, - быть капитаном...

– Давайте спросим у лейтенанта, - предложил Лаба.

– Сержант Фурье, мы образуем из тебя комиссию в составе одного человека.

Сержант Фурье беспокойно огляделся по сторонам, нервно втянув свое небольшое, округлое брюшко. Его всегда пугало любое действие, которое могло привлечь к нему внимание и в последствии осложнить пока неизвестное но несомненно приятное будущее.

– Почему я?

– Самый высокий по званию унтер-офицер в команде, - пропел Лаба, является каналом связи между рядовым и начальствующим составом.

– Я с ним и двух слов не сказал, - возмутился сержант Фурье. Лейтенант у нас всего лишь пять дней, и он очень замкнут... За все пять дней я услышал от него одну фразу: "Запретите своим людям, сержант, курить по ночам на открытом воздухе".

– Вполне достаточно, - радостно объявил Лаба.
– Из этого следует, что он тебя уже полюбил.

– Хватит шутить, - сурово оборвал его Буяр.
– Времени для шуток у нас не осталось.

Буяр поднялся, вышел из-под парусинового навеса и, встав спиной к людям, вгляделся в загадочную равнину, словно ожидая увидеть на горизонте появление судьбоносного пылевого облачка.

– Что представляет из себя лейтенант Дюмэтр?
– спросил он.

– Трудно сказать, - произнес Фурье с осторожностью солдата три года прослужившего в армии и знавшего, что одобрение действий человека до того, как тот проявит отвагу, здравый смысл, порядочность, может привести как к его гибели, так и гибели многих других.
– Он человек спокойный... Жесткий...

– Это плохой признак, - вставил Буяр.

– Великолепный, дорогой мундир, что означает отличные связи с интендантами.

– И это тоже плохо, - заметил Буяр.

– Не стоит спешить с выводами, - возразил сержант Фурье.

– Я вовсе не спешу, - произнес Буяр.
– Спешат американцы. Похоже, что у нас остается единственный выход...
– он потер щеку тыльной стороной ладони так, как это делает человек, размышляя, надо ли бриться или можно подождать ещё денек.

Солдаты тревожно смотрели на Буяра, надеясь на то, что в его голове созрел план, способный снять напряжение этого необычного дня.

– Нам остается лишь один выход, - повторил Буяр.
– Мы должны убить его.

Лейтенант Дюмэтр стоял на наблюдательном посту, чувствуя, как на него со скоростью железнодорожного экспресса накатывает головная боль. Однообразие, скука и ничтожность прожитого дня, аккумулируясь в его мозгу, к вечеру наказывали лейтенанта за то, что он все ещё существует. Дюмэтр вглядывался в равнину, на которую медленно и беззвучно опускался голубой и фиолетовый занавес - равнину таинственную и обманчивую, в которой без труда могут затеряться таящие в себе смертельную опасность силуэты людей и машин...