Рассказы о книгах

не литературного наследия великого украинского поэта.

Но надо ли делить это? Разницы между Шевченко-поэтом и Шевченко-художником не усмотрел даже Николай I, который при высылке поэта-революционера варварски запретил ему одинаково и писать и рисовать.

Понятие «книга» мне кажется весьма многогранным и многообъемлющим понятием.

Кто побывал в книжных магазинах в традиционный «День поэта», или на «книжных базарах», когда за прилавками стоят сами писатели и поэты, тот, конечно, вспомнит какие иногда длинные очереди читателей выстраиваются к литераторам с просьбами дать автографы на книгах.

Книга, на которой написано хотя бы и очень скупое «читателю такому-то от автора», становится для собирателя еще более любимой, более ценной. И надпись автора делается неотъемлемой частью книги.

После, когда неумолимое время отодвинет в прошлое и самого писателя, и человека, которому он подарил и надписал свою книгу, такой автограф на ней может поведать весьма о многом.

К сожалению, иногда либо сами люди, которым автор надписал свою книгу, либо их наследники, расставаясь с библиотеками, спешат из ложной щепетильности отрезать, или тщательно зачеркнуть фамилию адресата дарственной надписи.

Прошу простить маленькое отступление как раз именно по этому поводу.

У меня есть первое издание «Гайдамаков» (1841 года) Тараса Шевченко с надписью: «...на память от несчастного Т. Шевченко».

Фамилия лица, которому Т. Г. Шевченко подарил книгу, и какие-то слова, обращенные к нему автором, отрезаны. Автограф казался варварски изуродованным, обезличенным.

Однако на следующем листе книги просочившиеся чернила дали очень слабый оттиск того, что было написано на отрезанном кусочке. Прочитать это простым глазом невозможно, но, мне думается, что с помощью рентгеновских, или других каких-либо лучей, это удастся сделать. Автограф, представляющий немалый интерес для шевченковедов, будет полностью восстановлен.

Наука пришла на помощь музеям, исследователям и собирателям. Сегодня уже трудно продать картину-фальшивку. Просвечивания обнаруживают более поздние наслоения красок, следы реставрации, позволяют установить время создания картины. Ученые помогают прочитать совершенно стершиеся рукописи, анализируют состав чернил, устанавливают эпоху написания документа.

Научная экспертиза почерка сейчас так же поставлена на чрезвычайную высоту и почти исключает возможность подделки. Путем научного анализа экспертиза может установить тождественность почерка того или иного анонима, даже если аноним старался нарочито писать так, чтобы рука его осталась неузнанной.

Известен сравнительно недавний пример подобной экспертизы, которую блестяще провел ленинградский эксперт-криминалист А. А. Сальков с подметными письмами, полученными А. С. Пушкиным накануне роковой дуэли.

Речь идет об анонимных пасквилях («дипломах рогоносца»), сыгравших трагическую роль в биографии поэта.

Много лет существовало только предположение о том, кто являлся творцом этой анонимной мерзости. Кое-кто, очевидно, знал это имя, но, по разным причинам, молчал. Автор «Тарантаса» писатель В. А. Соллогуб утверждал: «Стоит только экспертам исследовать почерк, и имя настоящего убийцы Пушкина сделается известным на вечное презрение всему русскому народу. Это имя вертится у меня на языке, но пусть его отыщет и назовет не достоверная догадка, а божье правосудие»2.

Все давно уже знали, что настоящий убийца Пушкина — это Николай I и его мрачное крепостническое время. Однако исследователи, а также друзья и почитатели великого поэта желали знать имена и прямых выполнителей убийства, к которым, кроме Дантеса, принадлежали и авторы подметного пасквиля.

Уцелевшие подлинники этих пасквилей (два экземпляра) секретно хранились в III отделении (один) и у некоего частного лица (второй), передавшего его в музей лишь незадолго до революции. Исследователям-литературоведам оба эти документа были долгое время недоступны и они могли строить лишь те или иные предположения об авторах пасквилей.

В 1863 году А. Амосов выпустил брошюру под названием: «Последние дни жизни и кончины А. С. Пушкина. Со слов его лицейского товарища и секунданта К. К. Данзаса».

В этой брошюре, вызвавшей своим появлением не мало шума (она была перепечатана также в журнале «Современник»), впервые указывались имена авторов мерзостной анонимки: князья И. С. Гагарин и П. В. Долгоруков.

Оба названных князя, будучи молодыми людьми, принадлежали к «высшему свету» и были близки к голландскому посланнику барону Геккерну, пресловутому «приемному отцу» Дантеса.

В год опубликования амосовской брошюры князь П. В. Долгоруков числился политическим эмигрантом, яростным врагом царского двора и его окружения. Он был представителем того дворянского фрондерства, которое, чаще всего по личным мотивам (обиды, обход наградами и чинами), становилось в оппозицию царской фамилии Романовых и, находясь за границей, всячески разоблачало дворцовые «тайны». Перейдя в эмиграцию, П. В. Долгоруков издал ряд обличительных книг, брошюр и даже выпускал газеты в виде некоторого подобия герценовского «Колокола». Комплект такой его газеты под названием «Листок, издаваемый кн. Петром Долгоруковым» находится в моем собрании3. Это редчайшее в России и крайне интересное издание уступил мне ныне покойный ленинградский радищевовед — Д. Смолянов.

Именно в этом «Листке» (№ 10 от 4 августа 1863 года) Петр Долгоруков напечатал посланное им в редакцию «Современника» опровержение брошюры А. Амосова, а также специальную статью под названием «Замечания по поводу книжки Амосова».

И в статье, и в письме, Петр Долгоруков с возмущением и весьма аргументированно выгораживал себя, всячески открещиваясь от какого бы то ни было участия в сочинении и рассылке пасквиля.

«Но обвинение,— писал он,— и какое ужасное обвинение! напечатано было в «Современнике» и долг чести предписывает русской цензуре разрешить напечатание этого письма моего».

Брошюру Амосова Петр Долгоруков называл клеветнической и считал ее плодом «мести» со стороны тех людей, которых он разоблачал в своих изданиях.

Оправдания Долгорукова показались убедительными (его поддержал А. И. Герцен), и дело об авторе пасквиля вновь было предано забвению.

Обвинение это казалось чудовищным еще и потому, что как-то не хотелось верить, чтобы князь Петр Долгоруков, род которого считался более знатным, чем царский род бояр Романовых, чтобы «князь рюрикович» мог быть замешан в таком подлом деле.

Но вот в 1927 году вопрос этот решил вновь поднять советский историк и пушкинист П. Е. Щегол ев. На 91-м году со дня смерти Пушкина П. Е. Щеголев собрал собственноручные письма и документы, написанные в разное время тремя подозреваемыми лицами: бароном Геккерном и князьями И. Гагариным и П. Долгоруковым. Приобщив к этому два подлинных «диплома на звание рогоносца», разосланных Пушкину и его друзьям с целью опорочить семейную жизнь поэта, П. Е. Щеголев обратился к ленинградскому эксперту-криминалисту А. А. Салькову с просьбой установить: чей почерк из указанных трех подозреваемых лиц идентичен с почерком, которым написаны пасквили.