Рассказы о книгах

В заключение, приведу только его суждения о «Письмах А.С. Пушкина», издания которых также были представлены на его рассмотрение и которые он также украсил резолюцией: «Допустить нельзя».

Свои обоснования к запрещению писем Филонов разбил на три раздела: 1. По ненадлежащему отношению поэта к религии, 2. По суровым отзывам о цензуре и 3. По резким отзывам о разных предметах.

Опуская филоновский «анализ» отношения поэта к религии и его «резких отзывов о разных предметах», стоит остановиться на отношении Пушкина к цензуре, возмутившем Филонова. Оказыва­ется, Пушкин «называет цензуру своей «приятельницей», «голубушкой», признает цензуру «ужасно бестолковой», «очень глупой», пишет: «Признаюсь, что я думал увидеть знаки роковых ее когтей в других местах», «Я выбросил то, что цензура выбросила бы и без меня... не уступай этой суке... огрызайся за каждый стих», «Бируков и Красовский невтерпеж были глупы», «Богатая мысль напечатать Наполеона, да цензура-дура...»

Вряд ли думал поэт, когда писал о цензуре-дуре, что тоже самое он мог бы сказать о ней и в 1897 —1902 годах. А, как видите, мог бы!

В архивах хранятся протоколы и доклады Филонова не только по поводу именно этого издания пушкинских сочинений. То же самое он изволил «начертать» и по поводу сытинского издания 1899 года, в котором Филонова возмутила даже и биография великого поэта.

Разумеется, и позже Филонова настороженность царской цензуры к сочинениям Пушкина не ослабевала.

Об одном из таких более поздних нападений цензуры на сочинения Пушкина делается попытка рассказать здесь.

В 1908 году издатель А. И. Маслов напечатал в Москве, в типографии А. Поплавского, небольшую книгу под названием: «А.С.Пушкин. Стихотворения, не изданные в России»3

В книге были напечатаны отрывки из «Гаврилиады», сказка «Царь Никита», «Андрей Шенье», ряд других стихотворений и эпиграмм, либо, действительно, вовсе не напечатанных в России, либо напечатанных в недоступных народу изданиях. Для искушенного читателя нового в книжке ничего не было. Издатель ее, по всей вероятности, еще помнил относительную «свободу печати» в период 1905—1906 гг. и наивно писал в своем предисловии: «При жизни самого поэта об опубликовании этих произведений не могло быть и речи. Это как нельзя лучше характеризует первую половину прошлого столетия — годы мрачной реакции и боязни всего светлого и живого».

Наивный, повторяю, издатель не рассчитал, что первые же годы нового столетия не только не уменьшили эту «боязнь светлого и живого», а наоборот—усилили. Перепуганные революцией 1905 года, царские чиновники начали усердствовать куда больше, чем их коллеги в первой половине прошлого столетия.

Весь напечатанный тираж книги был немедленно арестован еще в типографии, и специальным постановлением Совета министров было приказано уничтожить «крамольного Пушкина» 4.

Уничтожение «крамольных» книг делалось двояким способом: книга либо сжигалась в печах или на костре, либо уничтожалась путем переработки в бумажную массу. В последнем случае книга предварительно пускалась под нож типографской резальной машины и рубилась на три, на четыре части. В таком «порубанном» виде книга запечатывалась в мешки и отправлялась на бумажную фабрику для переварки.

Производилась вся эта процедура под неусыпным оком полиции, в присутствии специального «инспектора типографий» и некоторого количества городовых, зорко следящих, чтобы «крамольная» книга была уничтожена вся, без остатка.

Однако «остаток» всегда был, и вот почему в библиотеках любителей-собирателей, а также в государственных хранилищах, можно найти редчайшие экземпляры уцелевших от уничтожения казненных книг.

Как же образовывался этот «остаток», всегда, правда, из крайне незначительного количества экземпляров?

Во-первых, для этого существовал путь официальный; Уничтожалась книга или не уничтожалась, но 20—30 экземпляров ее всегда отсылалось в Главное управление по делам печати, из которых некоторую часть получали особые фонды государственных публичных библиотек в Петербурге и Москве, некоторые экземпляры забирали для личных собраний министры, крупные чины управления и т. д. Часть хранилась в архивах цензуры.

Был, однако, и другой путь спасения книг от костра или ножа палача, сохраняющий, разумеется, тоже лишь незначительное количество экземпляров. Эти экземпляры успевали спрятать за пазуху рабочие-типографщики, которые обязаны были под наблюдением чинов полиции уничтожать книги. Да и сами «чины полиции», зная, что за такую припрятанную книгу можно с любителей взять порой немалые деньги, не прочь были сунуть в портфель (а городовые — просто за голенище) один-два экземпляра «крамольной» книги.

Этим путем часть книг избегала казни и потом попадала в частные собрания. Конечно, такие книги очень редки.

До Октябрьской революции был собиратель С. Р. Минцлов, библиотека которого особенно славилась обилием экземпляров арестованных, уничтоженных и сожженных книг. В полиции у него были «свои люди», специально поставлявшие ему подобную литературу.

Любопытно, что С. Р. Минцлов сумел даже выпустить каталог таких запрещенных книг. Сделал он это довольно ловко. Он спросил в цензуре: могут ли в его каталоге фигурировать запрещенные книги? Ему ответили, что если такие издания в его библиотеке занимают случайное и незначительное место, то, пожалуй, их можно и поместить в каталоге.

— А скажите,— спросил далее Минцлов: — я могу, после того, как каталог мой пройдет цензуру, что-нибудь в него вставить?

Ему ответили: — Боже вас сохрани!

— А что-нибудь из каталога выбросить?

— Это можно.

Минцлов так и поступил. Он представил в цензуру обширный каталог бывших и не бывших у него книг, среди которых арестованные издания занимали, действительно, лишь незначительную часть. Получив разрешение на напечатание такого каталога, он выбросил из него все, представленное лишь для обмана цензуры, а необходимый для каталога список имеющейся нелегальной литературы оставил. Таким образом и получился известный каталог запрещенных книг, в свое время вызывавший немалое удивление своим выходом в свет5.

Возвращаясь к книге «А. С. Пушкин. Стихотворения, не изданные в России», надо сказать, что ей особенно не повезло. Не знаю, сколько экземпляров ее сохранилось на пути «официальном», но на втором, назовем его условно «любительском», пути, ее не сохранилось вовсе. То ли пристав, присутствовавший при «порубании» книги,оказался более бдительным, чем другие, то ли по каким иным причинам, но только весь тираж, до последнего экземпляра, попал под нож резальной машины.

Самому владельцу типографии А. Поплавскому удалось выкрасть буквально единственный экземпляр и то не в целом, а уже в «порубанном» виде. Этот экземпляр, с весьма своеобразным экслибрисом А. Поплавского, попал ко мне в библиотеку.

Экземпляр разрублен поперек на три части, которые едва-едва скреплены между собой полосками клейкой бумаги. Экземпляр— своего рода уника.

При всем понимании дореволюционных условий книгопечатания, при самом холодном отношении к этой своеобразной казни, совершенной над книгой поэта, смотреть на «порубанную» палачами книгу Пушкина — очень тягостно.

«ИСТИННЫЙ ДРУГ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА»

Существует одна, в свое время очень распространенная, но вряд ли соответствующая истине, легенда. Когда граф А. X. Бенкендорф, инициатор и создатель знаменитого «Третьего отделения собственной его величества канцелярии», или, проще говоря, пресловутой «охранки», вступал в должность верховного шефа этого малопочтенного учреждения, он спросил у Николая I:

« — Будут ли какие руководящие со стороны вашего величества инструкции для моей предстоящей деятельности?»

Николай I, державший в этот момент в руках носовой платок, будто бы протянул его удивленному генералу и ответил:

« — Вот тебе вся инструкция. Чем больше отрешь слез этим платком, тем вернее будешь служить моим целям»1.

С такими якобы «высокогуманными» целями была создана подлейшая в мире организация, занимавшаяся до самых дней свержения самодержавия политическим сыском и шпионажем за гражданами Российской империи. Царская охранка не утирала слезы, а выжимала их, вместе с потом и кровью, у «верноподданных» российского самодержца.