Рассказы о книгах

Несмотря на недолгое существование, «Мнемозина» вызвала живейший интерес и шумную газетно-журнальную полемику. Незначительное число подписчиков на первую часть (157) быстро росло, и перед выпуском второй части Кюхельбекер был вынужден допечатать еще шестьсот экземпляров первой части, а последующие части сразу пускать в машину по тысяче двести экземпляров, по полному «заводу». Для своего времени такой тираж считался немалым.

Прогрессивная идеология писателей-декабристов, по разному выраженная в «Полярной звезде» и «Мнемозине», оставила заметный след в журналистике последующих лет. Значительный интерес представляла статья В. К. Кюхельбекера «О направлении в нашей поэзии». В ней он много писал о народной поэзии и рекомендовал обращаться к ней как «к вернейшему и чистейшему источнику для нашей словесности».

В числе задач поэта он ставил не любование самим собою, своими скорбями и наслаждениями, а высокие гражданские чувства, призывал поэта быть ««мечущим перунов в супостатов». Впрочем, в высказываниях обоих редакторов «Мнемозины» — В.Кюхельбекера и В.Одоевского — встречались порой и не очень четкие мысли. Как бы то ни было, впечатление, произведенное «Мнемозиной», было чрезвычайно яркое. Яростные нападки на нее «литературных и ученых староверов» доходили порой до непристойной брани3. Об этом позже вспоминал В. Одоевский: «Я и мои товарищи были в совершенном заблуждении. Мы воображали себя на тонких философских диспутах портика или академии, или, по крайней мере, в гостиной. В самом же деле — мы были в райке: вокруг пахнет салом и дегтем, говорят о ценах на севрюгу, бранятся, поглаживают нечистую бороду и засучивают рукава. А мы выдумывали вежливые насмешки, остроумные намеки, диалектические тонкости, ищем в Гомере или Вергилии самую жестокую эпиграмму против врагов наших, боимся расшевелить их деликатность... Легко было угадать следствие такого неравного боя»4.

Несомненно, что события 14 декабря и одиозность имени В.К.Кюхельбекера как «преступника» повлияли на то, что «Мнемозина» почти исчезла с книжного рынка.

Комплекта ее позднее не было в таких обширных собраниях, как собрания Я. Ф. Березина-Ширяева, Л. И. Жевержеева, К. М. Соловьева и других. Реже других альманахов фигурировала «Мнемозина» в каталогах дореволюционных антикваров, в особенности в полном виде, со всеми картинками, нотами и прочими приложениями.

Попавший ко мне экземпляр, помимо автографа Кюхельбекера на первом томике, имел еще и «довесок» или, как говорили старые книгопродавцы-антиквары, «колпачок». Обычно такими «колпачками» служили, в сущности, произвольные вложения в продаваемую книгу либо оригинала напечатанного в ней рисунка, либо какого-нибудь письма или записки автора, редкой рецензии о книге и т. д.

В данном случае, в качестве такого «колпачка» в альманах было вложено собственноручное письмо В. Кюхельбекера к племяннице его Александре Григорьевне Глинке, дочери старшей сестры поэта Юстины Карловны (жены Григория Андреевича Глинки), известной своей верной дружбой с братом — декабристом.

Письмо датировано 13 ноября 1834 года и написано в Свеаборгской крепости. Там, в каземате, Кюхельбекер, после пребывания в Петропавловской, Шлиссельбургской и Динабургской крепостях, отбывал уже девятый год одиночного заключения. Письмо это до моей находки опубликовано не было, и я привожу его здесь целиком:

«13-го ноября 1834. Милый друг Саша. Ты тревожишься насчет моей хандры: благодарю тебя, мой милый друг; слава богу, я совершенно теперь поправился; сочиняю, занимаюсь, читаю — и вовсе не скучаю. Истинно я должен быть как нельзя признательнее к милосердию господню, что и самое это унылое расположение души никогда не посылается мне в глубокую осень или при начале зимы: летом, весною легче развлечься, а в октябре, ноябре etc., вероятно, болезнь еще бы долее меня одолевала; — я бы не был в состоянии даже и бороться с нею. За ваши предосторожности касательно писем очень вам благодарен и целую вам ручки. Впрочем, верь мне, что и поныне, когда шутил с вами, так шутил искренне, от доброй души, а не прикидывался только веселым.

Душу радует живость, с какою говоришь ты о картине Брюло 6. Да, друг мой! Вот так должно чувствовать прекрасное и такое участие зрителя или слушателя есть лучшая награда для художни­ка. Терпеть не могу холодной хвалы; особенно ненавистно мне слово joli, когда говорится о предметах, которые или beaux (т. е. высоко-прекрасны), или никуда не годятся. Слава богу, вы, мои милые, живо чувствуете, вы не потому хвалите, что «ведь должно же похвалить», а потому, что прекрасный предмет вас сильно поражает. Говорю это не об одной тебе, как о Наташе: еще теперь с наслаждением вспоминаю, как хорошо, как естественно живо отзывалась она об игре одной отличной немецкой актрисы, которую она имела случай видеть и слышать.— Я, вероятно, никогда не увижу картины Брюло; но если с нее будет эстамп,— я бы желал его иметь; в библиотеке есть, правда, литографический очерк, но это ровно ничего не значит. Сам Брюло в Петербурге ли? Говоря о картинах, не могу не благодарить тебя душевно за Исакиевскую площадь, которой портрет служит виньеткой к письму твоему. Итак, церковь уже отделана?

Напрасно думаешь, что лишение бесед с сестрою хотя мало-мальски отравляет удовольствие, какое чувствую, зная, что она с матушкою, с вами. К таким лишениям я уже привык; честью уверяю тебя, что умею и могу радоваться и вчуже; впрочем, как мне назвать вас чужими? Не вы ли лучшая моя половина здесь на земле, т. е. лучшее, прекраснейшее, о чем дано мне думать и чувствовать? Таких родных, каковы наша Старушка, ваша Маминька, вы трое и, наконец, наша дорогая приезжая, бог не всякому дает. Я, точно, беспокоился, точно, отчасти по причине ожидаемого приезда сестры тосковал. Но осень, ветры, бури были причиной этой тоски. Теперь от сердца отлегло: я очень счастлив, что сестра приехала. Обнимаю и целую тебя, милая, добрая Саша!

Твой друг В. Кюхельбекер» 6.

Письмо написано чернилами на четырех страницах почтового листа. К «Мнемозине» оно, разумеется, никакого отношения не имеет. Просто так — «колпачок» — по содержанию печальный, но свидетельствующий о несломленном духе поэта-декабриста, размышляющего о вопросах искусства даже и в одиночном каземате крепости.

ПОДАРОК ГОГОЛЯ

Комедия Гоголя «Ревизор» поставлена была впервые на сцене Александрийского театра 19 апреля 1836 года. В этот же день вышел впервые из типографии и печатный текст комедии в виде небольшой, весьма скромно оформленной книжки.

Изданием ее ведал школьный товарищ и друг Гоголя — Н. Я. Прокопович. В воспоминаниях П. В. Анненкова содержатся следующие строки: «По окончании спектакля Гоголь явился к Н. Я. Прокоповичу в раздраженном состоянии духа. Хозяин вздумал поднести ему экземпляр «Ревизора», только что вышедший из печати, со словами: «Полюбуйтесь на сынку!» Гоголь швырнул экземпляр на пол, подошел к столу и, опираясь на него, проговорил задумчиво: «Господи боже! Ну, если бы один, два ругали, ну и бог с ними, а то все, все...»1.

Раздражение Гоголя было вызвано не только отношением публики, но и игрой актеров. Особенно не понравилась ему игра Николая Осиповича Дюра, первого исполнителя роли Хлестакова. В «Отрывке из письма к одному литератору» Гоголь писал: «Главная роль пропала; так я и думал. Дюр ни на волос не понял, что такое Хлестаков». Далее, как известно, Гоголь подробно разбирает недостатки игры этого актера, находя, что в исполнении Дюра Хлестаков явился одним из «целой шеренги водевильных шалунов, которые пожаловали к нам повертеться из парижских театров»2.

Причина неудачи Дюра была вовсе не в отсутствии у него таланта. В год исполнения роли Хлестакова ему было всего 29 лет.

Попробовав свои силы до этого в балете и даже в опере, Дюр, несомненно, был хорошим актером, воспитанным, однако, в традициях, не способствовавших пониманию новой гоголевской «натуральной школы» и всей глубины идей, которые Гоголь вкладывал в образ Хлестакова.

Мог ли Дюр думать, что Хлестаков — это «лицо должно быть тип многого разбросанного в русских характерах, но которое здесь соединилось случайно в одном лице, как весьма часто попадается и в натуре. Всякий хоть на минуту, если не на несколько минут, делался или делается Хлестаковым, но натурально в этом не хочет только признаться...»