Рассказы о любви

— Поможешь мне? — спросил Фриц.

— Конечно. Мы ведь можем запустить все это вечером в саду, а?

— Факт, можем. Недавно я устроил взрыв на пустыре за городом, с полфунтом пороха. Бабахнуло не хуже, чем землетрясение. Но у меня больше нет денег, а нам еще много чего нужно.

— Я дам тебе талер.

— Здорово! Тогда будут ракеты и здоровенные хлопушки.

— Но только осторожно, идет?

— Осторожно! У меня еще ни разу прокола не было.

Это был намек на крупную неудачу, которую я пережил в четырнадцатилетнем возрасте при фейерверке, чуть не лишившись глаз и жизни.

Он показал мне свои запасы и кое-какие заделы, посвятил меня в некоторые новые эксперименты и изобретения и привлек к ним мое любопытство, пообещав кое-что продемонстрировать из того, что до сих пор держал ото всех втайне. Так прошел его обеденный перерыв, ему пора было в контору. И едва я после его ухода закрыл таинственный ящик и задвинул его под кровать, как вошла Лотта и позвала меня на прогулку с ней и отцом.

— Как ты находишь Фрица? — спросил отец. — Он вырос, не правда ли?

— О да!

— И стал намного серьезнее, да? Он начинает выходить из детского возраста и отвыкать от своих шалостей. Да, теперь у меня только выросшие дети.

Ладно, отмахнемся, подумал я, немного стыдясь. Но это было чудесное полуденное время, на полях среди зерновых цвели огненные маки и весело проглядывал куколь. Мы медленно прогуливались и разговаривали исключительно о приятных вещах. Знакомые леса и фруктовые сады приветствовали меня, махали листьями и цветами и выглядели столь нарядными и сияющими, словно все всегда было прекрасно и в полном ажуре.

— А теперь мне надо тебя кое о чем спросить, — начала Лотта. — Я собираюсь пригласить к нам на несколько недель мою подружку.

— Так. И какую же?

— Ну ту, из Ульма. Она на два года старше меня. Как ты думаешь? Сейчас, когда ты с нами, ты самый главный в этом деле и должен мне сказать, если ее визит будет тебя смущать.

— Что она собой представляет?

— Она только что сдала экзамен на должность учительницы…

— Ой!

— Никакого «ой». Она очень милая и никакой не синий чулок, точно нет. К тому же учительницей она так и не стала.

— А почему?

— Сам ее спросишь.

— Значит, она все-таки приезжает?

— Балда! Все зависит от тебя. Если ты считаешь, что нам лучше остаться без посторонних, тогда она приедет как-нибудь позже. Поэтому я тебя и спрашиваю.

— Я сейчас погадаю на пуговицах.

— Тогда лучше скажи сразу «да».

— Ну хорошо — да.

— Прекрасно! Тогда я напишу ей прямо сегодня.

— И передай от меня привет.

— Это ее вряд ли обрадует.

— Между прочим, как ее зовут?

— Анна Амберг.

— Амберг — это красиво. И Анна — это святое имя, хотя и очень скучное, уже потому, что его никак нельзя сократить.

— А Анастасия было бы лучше?

— Конечно, можно сказать Стася или Стасель.

Тем временем мы уже добрались до самой верхушки, которая от одного уступа к другому становилась все ближе и притягивала к себе. Мы стояли и смотрели со скалы на странным образом уменьшившиеся поля, спускавшиеся по склону, по которому мы поднимались, и належавший глубоко внизу в долине под нами город. А за нами на холмистой местности стоял в часе ходьбы черный еловый лес, прерываемый узкими полосками лужаек или квадратом зерновых, резко выделяющихся на черно-синем фоне.

— Красивее, чем здесь, нет нигде в округе, — задумчиво сказал я.

Отец улыбнулся и посмотрел на меня.

— Это твоя родина, дитя. И она очень красивая, это правда.

— А твоя родина красивее, папа?

— Нет, но там, где ты был ребенком, там лучше всего, и красивее и душевнее. Разве ты никогда не ощущал тоски по родине?

— Нет, почему же, время от времени — да.

Невдалеке был лесок, где я мальчишкой ловил иногда малиновок. А чуть дальше должны еще находиться развалины крепости Штайнбург, которую мы, мальчишки, когда-то соорудили. Но отец устал и, чуть-чуть отдохнув, мы двинулись в обратный путь, спустившись по другой тропинке.

Я бы с удовольствием узнал о Хелене Курц кое-что еще, но не решался начать об этом разговор, боясь, что мои мысли будут прочитаны. Беспечный покой домашнего уклада и радостные перспективы долгих беззаботных каникулярных недель разбередили мою юную душу и зародили томление по любви, которая только ждала момента, чтобы начаться. Но вот он-то никак и не наступал, и чем больше я внутренне был занят образом прекрасной девы, тем меньше непринужденности чувствовал, чтобы расспросить про нее и обстоятельства ее жизни.

Медленно шагая в направлении дома, мы набрали вдоль кромки поля большие букеты цветов, искусство, которое долгое время оставалось для меня недоступным. В нашем доме существовала привычка, исходившая от моей матери, держать в комнатах не только цветы в горшках, но и всегда свежие букеты на всех столах и комодах. В течение лет неизменно собирались многочисленные простые вазы, банки и кружки, и мы, братья и сестры, никогда не возвращались с прогулки без цветов, охапок папоротниковых листьев или веток.

Мне казалось, я годами не видел полевых цветов. Они ведь выглядят совсем иначе, если ты просто проходишь мимо и рассматриваешь с эстетическим удовольствием эти красочные острова на фоне зелени, чем когда наклоняешься или встаешь на колени и смотришь на каждый отдельный цветок и выбираешь для букета самый лучший. Я увидел маленькие прячущиеся растения, их цветочки напомнили мне былые школьные экскурсии, и еще другие, их очень любила моя мать и часто награждала их выдуманными ею названиями. Они все еще здесь присутствовали, и с каждым цветком всплывали мои воспоминания, и из каждой голубой или желтой чашечки на меня непривычно смотрело мое счастливое детство, прямо мне в глаза.

В так называемом зале в нашем доме стояло много высоких шкафов из необработанной еловой древесины, в которых хранилось собранное за долгие годы книжное богатство — путаная коллекция дедушкиных времен; книги стояли бестолково, без разбора, как попало. Будучи ребенком, я нашел среди пожелтевших фолиантов с чудесными гравюрами «Робинзона» и «Гулливера» и прочитал их, а также книги про мореплавателей и изобретателей; позднее я заинтересовался беллетристикой, проштудировал роман «Зигварт, монастырская история»^[30], поэму «Новый Амадис»^[31], «Страдания Вертера», переводы из Оссиана^[32], затем книги Жана Поля, Штиллинга, Вальтера Скотта, Платена, Бальзака и Виктора Гюго, а также книжечку Лаватера «Физиогномика» и множество выпусков очень милых альманахов; за ними последовали книжки карманного формата и народные календари — все с эстампами знаменитого немецкого гравера Ходовецкого — и более поздние, иллюстрированные Людвигом Рихтером, а также швейцарские — с гравюрами по дереву Дистели^[33].