Рассказы о любви

Мне вспомнились прошлые годы, когда я, подросток, воспринимал семейную жизнь в доме родителей временами как рабство и по ночам ускользал из дома, терзаясь нечистой совестью и испытывая азартное упрямство, чтобы выпить в ночном кабаке бутылку пива. Для этого мне нужно было только открыть закрытую на щеколду заднюю дверь, выходившую в сад, перелезть через забор и выбраться на улицу по узкой тропке между соседскими садами.

Я натянул штаны, при таком теплом воздухе большего не требовалось, и, держа в руках башмаки, выбрался из дома босиком, перелез через забор и отправился не торопясь бродить по спящему городу, вверх по реке, сдержанно шумевшей и игравшей дрожащими на воде лунными бликами.

Быть ночью на воле в пути, под куполом безмолвного неба, у тихо струящейся воды — в этом есть что-то таинственное, что будоражит до глубины души. Мы становимся ближе к истокам, ощущаем родство с животными и растениями, предчувствуем туманные воспоминания о доисторической жизни, когда еще не было ни домов, ни городов и не имеющий родины человек бродил по лесам, горам и рекам, и волк и ястреб были его сородичами, и он мог любить их как своих друзей или ненавидеть как смертельных врагов. Ночь отдаляет также привычное ощущение общности человеческой жизни; если нигде не горит свет и не слышно вокруг ни единого голоса, человеческое существо ощущает только стоящее на страже одиночество и видит себя раздельно от всех и предоставленным самому себе. То самое страшное человеческое чувство неизбежно быть одиноким, жить в одиночестве и одному испытывать и переносить боль, страх и смерть сопутствует при этом невидимо каждой мысли, становится тенью здорового и молодого, его предвозвестником, и кошмаром слабого.

Нечто подобное ощущал и я, по крайней мере мое неудовольствие затихло и уступило место тихому созерцанию. Мне было больно думать о том, что прекрасная и желанная Хелена, вероятно, никогда не будет думать обо мне, испытывая чувства, похожие на мои, когда я думаю о ней, и я знал, что не погибну от горя безответной любви, и у меня было какое-то смутное предчувствие того, что грядущая жизнь таит в себе еще более мрачные пропасти и чреватую невзгодами судьбу, чем страдания молодого человека в период летних каникул.

Тем не менее молодая кровь играла и рисовала против моей воли из порывов ночного ветра каштановые волосы девушки и гладящие их руки, так что поздняя прогулка ни утомила меня, ни сделала сонным. Я спустился лугами к реке, сложил свою немногочисленную одежду и нырнул в прохладную воду, быстрое течение которой тотчас же принудило меня к борьбе и активному сопротивлению. Я четверть часа плыл вверх по течению, свежая речная вода смыла с меня духоту и тоску, и когда я, остыв и слегка приустав, нашел одежду и натянул на мокрое тело штаны, возвращение домой и в постель далось мне легко и принесло утешение.

После напряжения первых дней я постепенно вошел в тихую обыденность семейной жизни в доме. Как же меня носило по миру, из города в город, среди множества людей, между работой и грезами, между учебой и ночными попойками, жизнью на хлебе и молоке и снова только книги и сигары, и так один месяц за другим! А здесь все было как десять и как двадцать лет назад, здесь дни и недели текли в беспечном, спокойном, ровном ритме. И я, ставший чужим и привыкший к беспокойной и полной многочисленных переживаний жизни, опять вошел в этот ритм, словно никуда и не уезжал, почувствовал интерес к людям и их делам, о чем годами не вспоминал и не ощущал, что мне не хватает всего того, что стало казаться мне чужим.

Часы и дни проходили легко и бесследно, как летние облака; каждая красочная картина и каждое невысказанное чувство, вспыхнув с блеском и отшумев, вскоре оставляли только мечтательный отзвук. Я поливал сад, пел с Лоттой, поджигал запалы с Фрицем, беседовал с мамой о чужих городах, а с отцом — о новейших мировых событиях, читал Гете, читал про релаксацию у Якобсена, и одно переходило в другое и соотносилось без труда, не становясь главным.

А главным в жизни мне казалась тогда Хелена Курц и мое восхищение ею. Но и это было как все остальное, волновало меня в какие-то часы и опять пропадало на часы, а постоянным оставалось мое дышащее радостью восприятие жизни, ощущения пловца, который плывет по гладкой воде без спешки и цели, не испытывая трудностей и забот. В лесу кричали сойки и поспевала черника, в саду цвели розы и огненные настурции, я принимал в этом участие, находил мир великолепным и удивлялся, как это все будет, когда и я однажды стану настоящим мужчиной, старым и мудрым.

Однажды во второй половине дня по городу плыл большой плот, я прыгнул на него, улегся на кучу досок и плыл с ними несколько часов вниз по течению реки, мимо крестьянских дворов и деревень и под мостами, а надо мной дрожал воздух и кипели душные облака вперемежку с тихим громом, а подо мной ударяла в дно и смеялась, пенясь, свежая прохладная речная вода. И тут я вообразил, что Курц тоже здесь, и я ее похитил, мы сидим рука в руке и открываем друг другу красоты мира — отсюда и до самой Голландии.

Когда я покидал далеко в долине плот, я ненадолго спрыгнул в воду, она доходила мне до груди, но по дороге домой вся влага испарилась и одежда высохла. И когда я, пропыленный и уставший от долгого марша, достиг города, у первых же домов мне встретилась Хелена Курц в красной блузке. Я снял шляпу, а она кивнула, и я вспомнил про свою выдумку, как она со мной, рука в руке, плыла по реке и говорила мне «ты», и этим вечером мне опять казалось все безнадежным, и я сам казался себе глупым фантазером и мечтателем. Тем не менее я выкурил перед сном свою спасительную трубку, на головке которой паслись две серны, и до одиннадцати часов читал «Вильгельма Мейстера».

А на следующий вечер, около половины девятого, мы пошли с моим братом Фрицем на гору Хохштайн. У нас был при себе тяжелый ящик, который мы несли по очереди; там лежало двенадцать хлопушек, шесть ракет и три больших взрывных пакета, не считая всякой мелочи.

Было очень тепло, и в сумеречном воздухе тихо плавали нежные, как пелена, облачка, проносившиеся над церковной башней и вершиной горы, закрывая собой первые бледные звезды. С Хохштайна, с того места, где мы первый раз остановились передохнуть, я увидел внизу нашу вытянутую долину в бледных вечерних красках. Пока я разглядывал город и ближайшую деревню, мосты, мельничные плотины и узкую, поросшую по берегам кустами речку, на меня опять нахлынули вместе с вечерним настроением мысли о красивой девушке, и мне больше всего захотелось помечтать в одиночестве, дожидаясь восхода луны. Но это было невозможно, потому что мой брат уже распаковал ящик и застал меня врасплох, подкравшись ко мне сзади с двумя петардами, которые он связал веревочкой и закрепил на палке, они громко хлопнули прямо возле моих ушей.

Я немного рассердился, но Фриц так озорно смеялся и был так доволен, что заразил и меня, и я к нему присоединился. Мы быстро подожгли один за другим все три мощных взрывных пакета и слушали потом долгое раскатистое эхо, разносившееся вверх и вниз по долине. Затем пришел черед петард, хлопушек и большого огненного колеса, а под конец мы медленно выпустили одну за другой наши красочные ракеты, они эффектно взмыли в черное ночное небо.

— Такую настоящую хорошую ракету можно сравнить с праздничной литургией, — сказал мой брат, у которого был период говорить образно, — или когда поют красивую песню, что скажешь? Так торжественно!

Нашу последнюю петарду мы забросили по пути домой через забор к злому дворовому псу, который завыл от ужаса и еще четверть часа злобно лаял нам вслед. А мы в хорошем настроении и с черными пальцами пришли домой, как два маленьких мальчишки, устроивших веселую проделку. Родителям мы, хвастаясь, рассказали о дивной вечерней прогулке, о том, как выглядит сверху долина и небо в звездах.

Однажды утром, когда я чистил свою трубку у окна в прихожей, прибежала Лотта и крикнула: