Рассказы о пластунах

Зоя повернула обратно. Она не отдавала себе отчета, куда пойдет. Куда-нибудь. Только не стоять на месте. Идти, идти… На ходу легче.

Низкорослые кустарники цеплялись за ноги, за подол. Зоя нагибалась, высвобождала платье и шла дальше. В степи то вспыхивал, то потухал стрекот кузнечиков. Зое казалось, что звук этот идет сверху, от звезд, которые мерцают, лучатся, то разгораясь, то затухая. Она почувствовала тяжелую усталость, но не остановилась; спотыкаясь, еле передвигая ноги, все шла, шла… И вдруг прямо перед собой увидела две человеческие фигуры. Одна из них Семкиным голосом сказала:

— Интересно знать, чего она за нами увязалась? Куда мы, туда и она…

Зоя стояла молча, пошатывалась и смотрела как слепая. Варвара придвинулась к ней, взяла за плечи и тряхнула.

— Ты чего? Что с тобой?

Зоя уронила ей на плечо голову и горько заплакала.

— Ну же, ну, — успокаивала Варвара, — не плачь, что случилось-то? Может, ты чего ей сказал? — повернулась она к Семке.

— Чего я ей скажу? — удивился Семка. — Сказал, что статья ее не ко времени.

— Тянули тебя за язык! Не плачь, — Варвара попыталась поднять голову Зои, — не убивайся. Правильно ты написала. Не слушай Семку, у него язык — что помело.

— Правда? — Зоя подняла на Варвару заплаканные глаза.

— Какая ж тут правда… — хотел возразить Семка, но Варвара перебила его:

— Помолчи!.. Правда, правда!

Зоя села на землю. Всхлипнула.

— А я, понимаешь, дома поругалась. И тут вдруг…

— Ты вставай, — Варвара взяла Зою под руку. — Вставай, пойдем на ферму, чего ж тут сидеть.

— Пойдем, — согласилась Зоя. Только сейчас она вспомнила, что целый день ничего не ела. Голодная спазма сдавила желудок, в глазах поплыли оранжевые круги.

— Пускай она одна идет, что ли, — робко предложил Семка.

Варвара вместо ответа приказала:

— Бери-ка ее под руку с другой стороны. Ну, пошли, шагай веселей. Эх, Зойка, была ты хлипкая, такой и осталась. Еще и замуж вышла. В девках надо было силы набраться, тогда выходить.

В крохотной девичьей комнатке Зою накормили и уложили в постель.

— Хочешь — со мной, хочешь — с Анной ложись, — великодушно предложила Варвара.

— Со мной, со мной, — категорически заявила Аня, — Варя вон какая толстая. И горячая, как печка. А мы с тобой худенькие, поместимся.

Девушки улеглись, погасили свет. Когда привыкли глаза, Зоя стала различать смутные очертания предметов. Белело на соседней койке лицо Варвары, закинутые за голову голые руки.

— И с мужем, значит, поругалась? — спросила Варвара.

— Поругалась, — ответила Зоя. — Не понимает он, почему я пишу в газету. Говорит: «Блажь, дурь, хозяйством займись лучше». А я не могу не писать. Поначалу меня просто к бумаге тянуло. Писать хотелось так, что сил не было удержаться. А что писать — не знала. Теперь начинаю понимать. Чтобы все по правде было, по справедливости — вот как надо писать… Я решила твердо: журналисткой буду. Как Михаил Михайлович.

— Учиться же надо, — сказала Аня.

— Надо, — вздохнула Зоя. — Он столько знает, что, кажется, за всю жизнь я столько не выучу.

— Кто он?

— Да Михаил Михайлович.

— А он молодой? — кровать под Варварой тяжко скрипнула: она повернулась на бок.

— Нет, не молодой. Ему, наверное, лет пятьдесят.

— У-у, — разочарованно протянула Варвара, ложась на спину и снова закидывая руки за голову. — И как ты только пишешь? Я письма не могу написать. Так вот рассказать могу, что хочешь, а писать сяду и не знаю, как начать.

— Писать — талант нужен, — сказала Аня.

— А у Зойки, значит, талант?

— Может быть, и талант. Учиться надо. Вот я тоже хочу учиться. В этом году не получится, а в будущем обязательно в институт подам.

— На кого же ты будешь учиться? — заинтересовалась Варвара.

— На зоотехника.

— Очень нужно! — Варвара опять повернулась на бок, потревожив старую кровать. — Я б уж если пошла учиться, так на инженера или на артистку… Только учиться мне неохота…

У Зои было такое ощущение, будто она долго пробыла на морозе, а сейчас отогрелась: всем телом овладела сладкая истома, на душе было тихо, покойно.

— Давай спать, — прошептала Аня, — наша Зоя уже готова.

Зоя хотела сказать, что она еще не спит, но ничего не сказала: язык ей не повиновался.

11

Тяжело переваливаясь с боку на бок, на ферму въехала коричневая «Победа» председателя. Не останавливаясь, проплыла она мимо корпусов, прямо к саманному строению, где размещались контора и общежитие.

Фрол Кондратыч Гуменюк выбрался из машины, огляделся и сказал шоферу:

— Глуши.

Председатель Гуменюк высок, широк и массивен. Ноги в коротких хромовых сапогах как две тумбы. В сапоги заправлены брюки-галифе цвета хаки, длинная белая рубаха с вышитой грудью перехвачена кавказским пояском. На бритой голове фуражка с прямым козырьком, багровая шея в глубоких складках, оплывшие щеки тронуты кирпичным румянцем, глаза-щелочки еле видны под тяжелыми веками. Но до поры. Не часто, а случается — распахнет председатель веки, и глянут на собеседника громадные очи пронзительной синевы. Весь он в ту минуту преображается, и грузная фигура председателя становится иной — веет от нее силой, и орлиное что-то появляется в лице.

Управлял колхозом Фрол Кондратыч давно, хозяином слыл рачительным, был прижимист, но ради славы не скупился: любил, чтобы его ставили в пример на краевых совещаниях. Ради славы способен был председатель Гуменюк на многое. В невозможно короткий срок соорудил он колхозную выставку — с павильонами не хуже, чем в краевом центре. Только там павильоны строили из кирпича и бетона, а у Гуменюка — из фанеры и самана. Колонны, однако, вокруг павильонов стояли, как настоящие, и резьба вилась по карнизам, и панно было во всю стену. За выставку Фрола Кондратыча сначала громко похвалили. Потом поругали, но не очень.