Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Тяжело в дороге. Медленно ползет поезд. Холодно, продукты на исходе. Бытие, как обычно, окончательно формирует сознание Мура: «Вот уж говенная эта страна Советская! Хотя мне кажется, что не только от Советов все эти непорядки, вся эта грязь, весь этот страшный ужас. Все эти несчастья идут от глубокой русской сущности. Виновата Россия, виноват русский народ, со всеми его привычками… Мне же на это решительно наплевать, лишь бы самому хорошо устроиться».

Сына родила Марина в год особой любви к Пастернаку. Не плотской, духовной, поэтической любви. Она считала, что и Мура родила от Пастернака, в результате этого возвышенного и целомудренного чувства. Борисом хотела назвать новорожденного. Только понятное недовольство мужа заставило Цветаеву выбрать другое имя.

Из письма Пастернаку: «Борисом он был девять месяцев во мне и десять дней на свете, но желание Сережи (не требованье!) было назвать его Георгием – и я уступила. И после этого – облегчение». Такая насмешка судьбы: плод высокой любви только и мечтает «хорошо устроиться» в год кровавой схватки с фашизмом. Все перевернулось в «маленьком сердце» этого юноши.

Совсем недавно бедный Мур был убежден, что только коммунисты смогут навести порядок в послевоенном Париже, в чем и сознается: «Когда я жил в Париже, я был откровенно коммунистом… Конечно, это было очень симпатично и впечатляло, когда верили в победу народа…. В конце концов во Франции их смирили, коммунистов-то. Конечно, если они вновь поднимут голову и начнут такой беспорядок, что все пойдет вверх дном, тогда… Но я не думаю. В России они сумели сделать революции, к чему же это их привело? Они чуть не проиграли войну, в этой несчастной русской стране допустили беспорядок и невообразимую грязь».

Прав Мур, но это не так важно. «Доброму человеку и перед собакой стыдно», – писал Антон Чехов. Перед самим собой и подавно должно быть стыдно человеку… Если он добр, конечно. Мур не стыдится себя прежнего.

Он пишет дневник. Делает подробные записи в любых обстоятельствах: голодный, завшивевший, при тусклом свете. Слова, запечатленные на бумаге, спасали и спасают беднягу. Литературная одаренность Георгия Эфрона очевидна. Все-таки он сын своей матери и собирается двинуться по ее стопам: «Я, например, хочу быть, скажем, знаменитым писателем. Основное – сохранить себя. Заниматься я могу чем угодно, лишь бы уметь самому себе создать максимум благоприятных условий для творческой жизни. Всему свое время. Придет и комфорт, и деньги, и женщины, и слава, и заграница. Нужно уметь ЖДАТЬ».

Георгию Эфрону не удалось «сохранить себя», но можно предположить, что, останься он в живых, мечта о писательстве и славе могла бы быть осуществлена. Он умел приспосабливаться к обстоятельствам, умел устраиваться, умел лицемерить, а эти качества были одним из главнейших для писателей советских. Связи Мур имел обширные. Память о гении его матери и вине перед ней могли только способствовать карьере Георгия Эфрона. К тому же он точно знал, как следует построить свою личную жизнь: «Державин – очень веселый, остроумный человек. Но сглупил: обременен семьей в 4 человека: жена и 3-ое детей. Вот такие штуки все портят, всю жизнь». В общем, Мур целеустремленно шел к жизни, полной удовольствий: «денег, женщин, славы»…

И вот будущая знаменитость в Ташкенте среди писателей, драматургов, поэтов уже знаменитых. Его взгляд зорок, язык беспощаден: «Все писатели пьют. В разных дозах, но скорее мало, чем совсем нет, скорее много, чем мало… Пьют Толстой и Погодин, Луговской и Антокольский, Ахматова и Городецкий, пьют все… Интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, животному страху перед действительностью… Все вскормлены советской властью, все они от нее получают деньги – без нее они почти наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас… Все боятся за себя. В случае поражения, что будет в Узбекистане? Все говорят, что «начнется резня». Резать будут узбеки, резать будут русских и евреев… Любят советскую власть гораздо больше за то, что она материально дала, дает и должна дать именно им, чем за то, что она вообще сделала».

Все то, о чем пишет Мур, имело место, нет сомнений: и пьянка, и «животный страх», и не бескорыстная любовь к Советам, но было и другое, не могло не быть, но этого видеть и слышать не хочет Георгий Эфрон. Он по-прежнему уверен, что девяносто девять процентов людей «чудовищные существа». Он живет внутри системы, им же выстроенной. Ему, Муру, положено жить в поисках низменных удовольствий, окружающие не имеют на это право.

«Блажен, кто смолоду был молод». Он не был блажен и в юности отличался мудростью старца: «Вообще я часто наблюдаю, как толпа легко подвергаема самому настоящему помешательству, и понимаю, как могут воевать армии, понимаю штурм и героизм, и штыковые атаки. Я сам в толпе теряю волю. До черта влияет скопление. В толпе становишься безвольным идиотом – боишься, радуешься, теряешь равновесие. Коллективная душа… Да, если хотите, но невысокого качества».

Идет война. Январь 1943 года. Муру восемнадцать, и он подлежит призыву в «толпу» воюющей армии: «Итак, через шесть дней окончательно и бесповоротно кончится моя культурная жизнь и начнется страшное, бредовое, холодное, чуждое и неведомое». Чужой в чужой стране. Но пока что Георгию Эфрону грозит трудовая армия, и он «быстро начал соображать, что все-таки трудармия – это не фронт и лучше быть рядовым не на фронте – меньше риска быть укокошенным».

Но и в трудармию не хочет идти Мур. О сироте хлопочут. Появилась надежда не уезжать из «хлебного города». Впервые Георгий Эфрон вспоминает Бога: «Бог, Бог, который раз я обращаюсь к тебе! Ты мне много раз помогал, когда я был в Казани, при выходе из московского вокзала (когда не было московской прописки). Я всегда обращался к тебе в тяжелые минуты своей жизни, говорил: “A Dieu Vat” и все выходило».

Бог не слышит Мура. Он не слышит землян в этот момент, не видит то, что творится на «голубой планете». Да и зря просит юноша спасти его от трудовой повинности. Пошел бы на общие работы, глядишь, и миновала бы его смерть через полтора года, в болотах Белоруссии.

И радость, отмоленная, как ему кажется, радость: «Вообще всем дали отсрочку. Наши войска взяли группу курортов: Минеральные Воды, Кисловодск, Пятигорск, Железноводск и пр. Это очень здорово!» Советская армия не отступает, побеждает, из «красной» она вновь превратилась в «нашу» армию.

Но радость приходит вместе с безденежьем и голодом: «Меня все время терзает какой-то сумасшедший голод. Сегодня ел коврижку и бублики: сейчас варю перловую кашу». Вообще, тема голода становится главной в дневнике. Мура, как сына Марины Цветаевой, подкармливают многие «пьющие» писатели, но подкармливают, не кормят. Впрочем, он все еще разборчив: «Для меня основное есть утром, вечером могу терпеть. А есть хочется буквально как только встаю, и ходить утром за хлебом, стоять в очереди не хочется – насколько комфортабельнее, когда ты в кровати, приходит этот старик и несет лепешку!»

Деньги и еда, еда и деньги. Вот назойливые темы дневника: «Да, благоразумие говорит за то, чтобы оплатить долг и не брать больше лепешек… Но для меня основное – это именно иметь, что есть утром, когда встаю. 400–500 г. хлеба меня насыщают вплоть до школы, потом (от 13–14 ч. До 18–19 ч.) я терплю не так уж мучительно, вечером съедаю суп и два вторых (часов в 7 вечера), а с 7 до, примерно, 11–11.30 тоже терплю».

Голод в «хлебном городе» преследует Мура по пятам. Дюжина котлет, съеденная зараз в Париже, мстит за себя беспощадно: «Сегодня предпринял весьма неблагоразумный шаг – продал на рынке хлебную карточку вплоть до конца месяца за 175 р. Конечно, это неблагоразумно, но я ненавижу всем сердцем благоразумие, я живу сегодняшним днем и сыт хочу быть сегодня до отвалу, а не помаленьку каждый день. Эти 150 р. (25 истратил на два вкуснейших пирожка с повидлом по 12 р. штука и стакан морса) дадут мне возможность дать М.М. на обеды 20 р.».

Голод превращается в манию, психоз, в нечто крайне болезненное. Георгий Эфрон ест много, но сколько бы пищи он ни отправлял в свой желудок, насытиться не может. Читая дневник Мура, иной раз, кажется, что именно запросы желудка формировали его сознание и мечты о славе напрямую связаны только с одним: с обильным и вкусным питанием.

«Сегодня около 10 вечера, и несмотря на то, что в течение дня я съел 1 венскую булочку, 3 бублика, из коих 2 с топленым маслом, 2 пряника, пирожок с рисом, пирожок с картошкой, тарелку «супа» с лапшой, тарелку мучной каши (в столовой детской), две тарелки супа с рисом, две порции свеклы и два стакана семечек, я сейчас чувствую себя голодным».