Рассказы писателей Каталонии

Человек, который зажег свет, возвращается к кровати и спрашивает встревоженно: «По-твоему — уже?..» Из-под простынь, насквозь пропитанных запахами кухни — в двух шагах от комнаты каждый день парят и жарят, — раздается измученный голос: «Сперва поставь кипятить воду, а потом сходи к бакалейщику и позвони от них к врачу». «Какая бледная!» — думает он. Никогда раньше ему не доводилось видеть у нее таких темных кругов под глазами, таких сероватых щек. Кошка на лестнице возобновляет свои сладострастные вопли. «Спокойно, спокойно», — это говорится про себя, чтобы унять легкую дрожь в руках, но вопреки его стараниям они трясутся все сильнее. Полдюжины спичек гаснет, прежде чем удается справиться с газом; когда наконец вспыхивает голубоватооранжевый венчик пламени, в кухне невозможно дышать. «Сначала надо было зажечь спичку и уж потом включать газ». Но вот уже вода из голубого кувшина налита в кастрюлю и стоит на огне. «Можно, я открою окно на минуточку?» В ответ из комнаты снова слышится крик. Он идет к жене, берет ее руки в свои и молчит, не зная, что сказать ей, как хоть немного подбодрить. Взгляд, обращенный к нему, полон тоски, лицо покрыто бисеринками пота. «Еще один…» Ее пальцы судорожно сжимают руку мужа. «В наши-то годы…» — бормочет тот и неожиданно отчетливо понимает, что надо действовать как можно скорее: открыть дверь, сбежать вниз по лестнице, постучать к бакалейщику, набрать номер телефона и требовать, чтобы врач пришел немедленно. Но он стоит как вкопанный, словно трое детей, его прошлое, не дают ему сдвинуться с места: один сын — фалангист, сейчас в Мадриде; второй эмигрировал в Мексику; дочь, которую соблазнил офицер-итальянец, живет в Реджио. «Они — воплощение моих внутренних противоречий». Эта мысль не раз приходила ему в голову. Их третий ребенок родился восемнадцать лет тому назад, и вот теперь должен появиться четвертый. Его охватила тоска, так бывает, когда подступает тошнота, он понимал, что смешон. В ночной тишине слышалось, как шумит горелка. Днем пламя обычно едва теплилось, а сейчас его язычки проворно лизали бока кастрюли и, танцуя, отбрасывали вокруг голубоватые отсветы; судя по звуку, вода уже начинала закипать. «Пальто, лестница, телефон… спокойно, спокойно. Сейчас схожу вниз — и сразу назад», — говорит он, но, прежде чем уйти, подходит к столу и убирает книги и тетради. «Роковые последствия правды». Бывший преподаватель географии из Барселоны здесь, в эмиграции, начал писать свой собственный труд. После работы — приходилось вытирать тарелки в дорогом ресторане — можно было обложиться книгами и погрузиться в их изучение. Путешествия к глубинам мудрости опьяняли его. «Роковые последствия желания быть правдивым» — таково было первое название книги, которое он заменил другим. Правда представлялась ему силой, разрушающей человеческие взаимоотношения, сводящей на нет истинные ценности. С другой стороны, постоянно и последовательно применяемая ложь во спасение могла, по его мнению, стать своего рода правдой, и, таким образом, не искренность, а обман оказывался наиболее верным путем, следуя которому человек приходил к истине. Подобные мысли, порой довольно смутные, постепенно обретали ясность. «Спокойно, спокойно». Кропотливое исследование данного вопроса привело его к следующему положению: «К свободе через умолчание: я утаиваю, ergo^[36], я свободен». Это стало отправной точкой его работы.

«Спокойно, спокойно». Он убрал со стола бумаги и книги, накинул пальто поверх пижамы, подошел к кровати, с грустью посмотрел на жену и вышел на лестничную площадку.

Там стояла тошнотворная вонь. Пахло кислятиной, мусором, чем-то тухлым. Пришлось спускаться на ощупь: чтобы экономить электричество, свет на лестнице не зажигали с самого начала войны. Стертые деревянные ступени скрипели под ногами. Их жалобы в тишине раздавались куда громче, чем днем, когда беготня ребятишек и суета взрослых обитателей дома наполняли лестницу шумом и жизнью. «Это и есть Франция… — сказал ему как-то один француз, — это, а не Париж с его роскошью для горстки людей. Грязные дома, сточные канавы на улицах, клозеты — назовем их так для приличия — под лестницами для нужд жильцов и прохожих, ночные горшки и водопровод как предел мечтаний. Voila^[37]».

Добравшись до последней ступеньки, он тяжело вздыхает и тут, потеряв бдительность, натыкается на что-то мягкое. Пьяный на полу в подъезде здесь не редкость: их район — из самых подозрительных. Приходится приложить максимум усилий, чтобы не потерять равновесие, преодолевая неожиданное препятствие, но спящий лишь сладко бормочет какие-то неясные слова ему вслед.

Снаружи было темно; только напротив, чуть выше по улице, горел красный фонарь. Его свет невольно притягивал взгляд. Какая-то осторожная тень мелькнула в луче света и тут же исчезла, словно дверь поглотила ее. «Пруссак?» С недавних пор по ночам немецкие солдаты по двое или по трое направлялись туда, грохоча сапогами по мостовой, как будто их манил к себе огонек, и входили в дом, несмотря на надпись, гласившую: «Verboten».^[38]

Наверху на лестнице послышалось дикое мяуканье, там вспыхнула драка, и теперь, наверное, кошки сцепились в плотный клубок, состоящий из когтей, зубов и взъерошенной шерсти. Вдруг одна из них, обезумев от ярости, с горящими глазами пронеслась мимо и перебежала улицу. От неожиданности он вздрогнул. Звездная ночь, луна, посеребрившая крыши и стены домов напротив, заворожили его. Яркие созвездия во всем своем великолепии мерцали на фоне темного неба, и это зрелище вызывало в нем досаду. Такое чувство должен, наверное, испытывать нищий бродяга, заглядевшийся на блистающий огнями дворец в глубине парка. Нельзя долго предаваться мечтам: надо звонить, просить — нужная дверь была совсем рядом… На улице послышался шум шагов. Он быстро вернулся в подъезд и прикрыл за собой дверь, боясь, что светлые пижамные брюки выдадут его присутствие. На какое-то мгновение в луче красного фонаря показалась шинель и тут же исчезла. Ему вдруг почудилось, что где-то раздался пронзительный крик, и сразу вернулась прежняя мысль: я должен идти и вызвать врача. Он вышел осторожно; кошка, задев по ногам, снова шмыгнула мимо него, словно предвещая несчастье.

«Ну, стучи же». Металлическая дверь задрожала, отвечая грохотом на робкие удары ладонью. Никакого ответа. Через несколько минут он снова стучит, теперь уже сильнее. Соседи, разбуженные среди ночи, сейчас высунутся в окно и набросятся на наглеца с руганью. Это надо же, чтоб какой-то иностранец посмел будить их! Хриплый голос из-за двери спросил: «Кто там?» — «Сосед». — «Какой еще сосед?» Этот вопрос сбивает его с толку. Лучше сразу перейти к делу: «Моей жене плохо. Можно от вас позвонить?» Сердитый голос отвечает: «У нас сегодня с утра телефон не работает».

Не зная, что предпринять, он возвращается домой и на нижней площадке наталкивается на спящего, который тяжело дышит; на втором этаже дорогу ему перебегает неистово орущая кошка. В квартире слышны голоса. Пришла соседка, что живет напротив, и вторая — снизу. Ожидание было томительным, и теперь его слова — «там телефон не работает»— вызывают всеобщее разочарование. Какая же она бледная! Огромный живот вздымал простыни и, казалось, хотел всплыть над ними, царственно-величественный в своей наготе, чтобы оторваться от этого бренного тела, измученного годами и лишениями: от костлявой спины воскового цвета, от этих заострившихся бедер, от тощих рук и ног. А ведь когда-то ее прелести были для мужа постоянным источником вожделения. Женщины переговариваются между собой вполголоса. Соседка снизу вспоминает: «Мне кажется, здесь есть телефон еще в одном месте». «Где?» — спрашивает соседка по площадке. «В номере четырнадцать». «Четырнадцатым номером» здешние жители называют дом с красным фонарем. «И поскорее», — «Поскорее? Надо бы все же переодеться», — «Смените только брюки». Новый приступ боли сотрясает кровать. «Какая бледная, боже, какая бледная!» Он не успевает и глазом моргнуть, как оказывается за ширмой.

«Спокойно, спокойно». Решительная рука передает ему всю необходимую одежду. И снова лестница, потемки, бесчувственное тело. И снова волшебная ночь.

Он решительно направляется вверх по улице. Никогда в жизни ему не доводилось переступать порог подобного заведения, хотя, конечно, слышать о них приходилось не раз. В юности друзья постоянно посвящали его во все свои приключения. Умение слушать делало беднягу наперсником даже для самых робких. Не располагая собственным опытом, он долго жил переживаниями других. Пожалуй, даже слишком долго; и от этого порой в душе поднималась смутная, безграничная и какая-то тягучая волна тоски: «До меня никому нет никакого дела. Если что-нибудь случится, никто не придет на помощь. Я словно путник, заблудившийся в пустыне». Жизнь все время шла рядом, в двух шагах от него: он слышал, как шумит и грохочет ее мощная река, видел опасные пороги, но всегда оставался на берегу. И вот, когда скромный учитель, будто заразившись всеобщей болезнью, бросился наконец в воду — просто из стадного чувства, из боязни отстать от остальных, — могучий поток подхватил неумелого пловца и выбросил на землю Франции, как сломанную ветку. Женился он совсем молодым, чтобы работать со спокойной душой, зная, что не исчезнет совсем, а продолжит свою жизнь в детях. Всего лишь раз, давным-давно, одна из его учениц чуть было не нарушила это размеренное, праведное существование. Будь на ее месте девица побойчей, она смогла бы, наверное, сбить его с пути истинного, но ей своими чарами удалось добиться всего лишь двух-трех месяцев тревог и сомнений да нескольких бессонных ночей, после чего вернулось прежнее спокойствие. От всей этой истории у него осталась всего-навсего страсть к детективам и голубым блузкам. За всю жизнь ему довелось узнать только одну женщину — свою жену.

Он смело подошел к дому номер четырнадцать и ступил под навес. Из-за дверей доносился военный марш. Оставалось повернуть ручку… Глубокий вздох — и решительный шаг сделан; теперь надо спросить у первого встречного, где тут телефон. Перед ним тянулся узкий коридор с дверями по обе стороны. Музыка слышалась из-за второй справа. Неожиданно пахнуло резкими духами. «Сирень», — подумал он. Если бы не музыка, могло показаться, что здесь нет ни души; так выглядят дома в деревне, когда обитатели покидают их, узнав о приближении врага. Коридор остается позади, перед ним открывается зал. Все чинно и благопристойно. На видном месте — над диваном — портрет в золоченой раме. Изображенный на нем господин словно сошел со страниц романа Пруста: острые кончики крахмального воротничка, гардения в петлице, романтические усы и пристальный взгляд, задумчиво устремленный на дверь. «Должно быть, основатель заведения». Нет ни атласных золотистых подушечек, ни шелковых кружевных занавесей с розовыми бантами, ни зловещего полумрака — ничего похожего на ту картину, какую рисовало его воображение. Вся эта мрачновато-торжественная обстановка скорее напоминала строгую приемную провинциального врача-легочника.

Музыка вдруг зазвучала громче: наверное, кто-то открыл дверь в комнату. Громкий женский смех, раздавшийся неизвестно откуда, заставил его подскочить на месте. Девушка с пустым подносом в руках промелькнула мимо как видение. «Madame s’il vous plait^[39], телефон…» Но она уже исчезла за маленькой дверью у дивана. Сверху слышалось шарканье ног, там, должно быть, танцевали. В нерешительности он машинально опустился в кресло. «Спокойно, спокойно». Кто-то шел по коридору в зал. Человек, по всей вероятности, вышел из комнаты, где играла музыка, и прикрыл за собой дверь: томные звуки вальса теперь едва доносились. Он поднялся с кресла. Прямо перед ним стоял немецкий солдат: плотная фигура, волосы с проседью, раскрасневшееся лицо, небрежно наброшенная рубашка. В одной руке он нес пустой бокал для шампанского, а другой прижимал к себе бутылку коньяку. Увидев перед собой новое лицо, немец прищелкнул каблуками, приветствуя незнакомца, но было видно, что он с большим трудом держится на ногах. Некоторое время оба стояли неподвижно. В глазах солдата светилась такая нежность, что он почти физически ощутил приветливость пристального взгляда, словно его щек коснулся теплый ветерок. Немец решительно указал ему на кресло и налил бокал. Никогда в жизни ему не доводилось слышать более упоительной музыки, чем этот звук падающей струи. Коньяк пролился на пол; он машинально раздвинул ноги, но было поздно — досталось и брюкам и ботинкам. Солдат протянул ему рюмку и бутылку, уселся на пол, вытащил из кармана платок и, бормоча неразборчивые слова извинения, принялся вытирать капли; а потом поднял голову и рассмеялся по-детски заразительно.

«Спокойно, спокойно»; но удержаться от смеха было невозможно. Руки дрожали, брызги летели, как будто шел золотой дождь. Немец жестом предложил ему выпить, он подчинился и проглотил сразу полрюмки коньяку. Новый знакомый забрал у него бутылку и, оглушительно крикнув prosit^[40], хлебнул прямо из горлышка. Пришлось допить остальное. Девушка, такая же нелюдимая, как и раньше, прошла по комнате, бросив злобный взгляд в их сторону. «Madame… телефон». Его умоляющий голос был совсем тонким. Но она уже снова растворилась. Новый тост парализовал в нем решимость действовать. Prosit. Чем было ему ответить на безграничную любезность этого солдата? Умом он понимал, что надо решиться, найти телефон, позвонить, разбудить врача, просить его прийти, настаивать… Но щеки приятно горели, и вот уже коварное тепло потихоньку разливается по всему телу и, достигнув наконец того укромного уголка, где сосредоточена воля человека, поворачивает какой-то рычажок. По ногам и рукам побежали легкие мурашки, в сердце воцарился блаженный покой. Он залпом выпил второй бокал. Сколько лет не приходилось пить коньяк? Шесть? А может, семь? Тут из самых глубин сознания таинственным образом всплыли слова, когда-то давным-давно выученные на уроке латыни: animi hominum sunt divini^[41]; он произнес их шепотом и удовлетворенно улыбнулся. Солдат выпучил глаза, кивнул головой в знак согласия и снова налил ему. Он поднес бокал к губам, но икнул и не смог сразу сделать глоток. «Спокойно, спо-кой-но». Эти слова назойливо вертелись в голове. Немец сел на ручку кресла и принялся колотить его по спине, получая в ответ на каждый удар рассеянную благодарную улыбку. Потом они снова выпили и теперь смотрели друг на друга как сообщники. Солдат спросил: «Franzose?»^[42] Минутное колебание: «Barcelone»^[43] «Spanier?»^[44]— «Oui»^[45]. Собеседники засмеялись в один голос. «Rotspanier?»^[46]— «Yes»^[47]. Новый взрыв смеха, и очередная порция коньяку.

В зале неожиданно появился еще один солдат, он шел босиком и ничем не выдал своего приближения. Первый немец крикнул: «Spanier» — и протянул бутылку вновь прибывшему. На картине теперь было два господина с гардениями в петлицах и белыми крахмальными воротничками; рама медленно начала раздваиваться, но вдруг изображения слились, словно ими овладело страстное желание не расставаться никогда. Второй солдат был невысок ростом, щупл и темноволос. «Мистер, мистер… телефон». Попытка подняться с кресла закончилась неудачей, странная слабость в коленях заставила его снова сесть. Никто не ответил ему: босой немец стал задумчиво мурлыкать какую-то песню. Другой подхватил ее. Вошли еще двое. У одного через плечо болтался ремень с кобурой, второй нес в каждой руке по бутылке шампанского. Все запели хором с серьезными минами, взгляды их блуждали: