Рассказы разных лет

Ни наши крики, ни выстрелы не привлекли внимания команды этого сооружения. Оно скрылось так же быстро, как и появилось. Мы уже потом сообразили, что наш крик был слабеньким писком, затерявшимся в гуле волн. Да и чем мог нам помочь этот бедняга? Он сам издавал протяжные жалобные гудки. И так же просто он мог бы оказаться нашей гибелью, если бы мы проходили чуть-чуть левее. Волна кинула бы нас на металлический корпус, и мы больше не смешили бы море своим искусством плавания.

Наша пятерка уговорилась выделить одного для дежурства среди больных; другой заступит вахту на носу баркаса, чтобы предупредить от неожиданного столкновения с другим судном. Пробковые пояса и круги роздали тяжелобольным.

А шторм между тем все яростней и круче взметал баркас на гребни волн и, казалось, уже решил кончить с нами.

Сидеть за рулем стало невыносимо трудно. Вдруг где-то внизу лязгнуло и заскрежетало. Судно затряслось от троекратного удара по подводным камням. Больные не выдержали этого ужасного скрежета и с криками начали выбираться из-под парусов. На наше счастье, камни только поцарапали баркас. Мы вновь заковыляли по водяной пустыне.

Ночь тянулась как год тяжелой и опасной болезни. Где же мы? Куда, черт возьми, нас занесло? Немного позже мы попали под огни сильного прожектора. Но зеленый луч вскоре отвернулся. И снова мрак, бессилие, неизвестность. С наступлением рассвета ничто не изменилось. Промокшие курсанты с желтыми измученными лицами валялись на дне баркаса. Некоторые переболели и теперь тоскливыми глазами вглядывались в горизонт, смачивая голову морской водой. К полудню видимость улучшилась, и на светлом горизонте мы увидели лайбу с оголенными мачтами. Инструктор радостно замахал сигнальными флажками. Но нет! — никто не показывался на палубе лайбы, и наш моряк с руганью бросил мокрые флажки на дно баркаса.

Солнце растолкало тучи. Его лучи пригревают спины и вносят бодрость. Ребята начинают сушиться. Моряки подшучивают над «сухопутными» курсантами, рассказывают всякие были и небылицы из морской практики. На небе показался самолет и прервал веселье. Летчик, как ястреб, описывал над нами плавные круги. Мы оживились, замахали руками, мокрыми рубашками. Самолет продолжал кружиться чуть дальше от баркаса, но это не огорчало нас. Мы были уверены, что нас ищут, сейчас увидят и придут на помощь.

Но буруны не позволяли летчику разыскать маленькую щепку на огромном морском пространстве, и пилот, возвратившись на базу, доложил, что никакого баркаса не заметил. Так же безуспешны были поиски нас специальными катерами, посланными Ленинградским портом и Кронштадтской крепостью. Нас считали погибшими.

День не лринес ничего нового, кроме смены ветра в противоположную сторону. Мы ощущали голод, жажду. Курящие тосковали о табаке и, не находя окурков, ложились на брезент и безразличным взглядом смотрели на серое пепельное небо.

Ночь подступала, как и вчера, угрюмая, с дождем и штормовым ветром. Но мы знали, что ветер теперь несет нас к берегу. Перед самым рассветом баркас уткнулся носом в песок и, забрасывая корму, стал крениться. Мы выпрыгнули и, стоя по грудь в воде, начали тащить бедное суденышко к смутно черневшей земле. Закричали. Нас услышали. По небу скользнул луч прожектора. Замелькали чьи-то тени.

Баркас выкинуло на Канонерский остров. Здесь рассказали о тревоге порта и всего ленинградского гарнизона. Нас отогрели и накормили. Вскоре пришел катер и доставил команду к пристани, которую мы оставили двое суток тому назад. Вся школа вышла нас встречать. Через два дня заработала медицинская комиссия. Для некоторых она оказалась роковой: из-за нервного переутомления курсантов отстранили от полетов. Доставшимся в авиационной школе в шутку было присвоено звание аргонавтов в честь древнегреческих участников морского плавания на корабле «Арго» в Колхиду за золотым руном.

Еще долго аргонавты пользовались у добродушного врача привилегиями, когда кто-либо из них входил в здание школьного околотка. Не один еще раз потом прогуливались мы под парусами по Финскому заливу капризного Балтийского моря.

1938 г.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Конец двадцатых годов… Начинается первая пятилетка. Наш отдельный авиационный отряд расквартировался в Москве. Мы сдаем старый хлам — немецкие Ю-21, которые погубили многих наших товарищей. Теперь начинаем летать на самолетах, названных Р-3. Это первая цельнометаллическая машина отечественного производства, принятая на вооружение. Главного инженера Яна Яновича Микулича да и весь летный и технический состав беспокоит установленный на советском биплане иностранный мотор «Лорен-Дит-рих» и некоторые узлы конструкции разведчика.

Сегодня, в погожий день, что бывает в Московской области осенью редко, весь состав отряда проводит тщательный осмотр самолетов и моторов, чтобы подвести итоги полугодовой эксплуатации первенца социалистического машиностроения.

В разгар работы к самолету подходит главный инженер отряда с каким-то человеком в расстегнутом длинном гражданском пальто, из-под которого выглядывает сероватая холщовая рубаха, перехваченная шнурковым пояском, а простенькие брюки наплывают на весьма будничные ботинки. Самая что ни на есть обычная, темная кепка на большой голове опущена козырьком вниз. Из-под нее на нас смотрят пристальные добрые глаза, выражающие и радость, и удивление, и какое-то озорство. Лицо человека выражает нежную гамму чувств: верхняя его часть отражает мягкую грусть, а губы расплываются в улыбке. Мы — летнаб, авиатехник, моторист и я — стоим в ожидании.

— Вот, Андрей Николаевич, семерка! — сказал Ян Янович, представляя этому человеку наш самолет, на фюзеляже и хвостовом оперении которого белой краской была нарисована именно эта цифра, окантованная красной полоской.

Человек снял кепку; мы наблюдали, как он вытащил из пальто платок и вытер огромную, но уже чуть полысевшую голову. Незнакомец осмотрел наш экипаж, толкнул главного инженера пальцем в грудь и сказал:

— Ладно, Микулич, заливать! На «семерке» ничего не может произойти. Ты, наверное, слышал, что «семь» у некоторых народов считается самой счастливой цифрой? — И, повернувшись улыбающимся лицом к нам, спросил: — Как, верно, ребята, я сказал о вашей машине?

— В целом, пожалуй, правильно, — ответил я сдержанно.

Микулич, видимо, понял, что мы испытываем неловкость.

— Да вы смелее! Выкладывайте Андрею Николаевичу все, что у вас накопилось…

— И накипело! — со смехом добавил гость.

Имя и отчество, названные Микуличем, все же ничего нам не говорили. Гость хитро спросил:

— А вы знаете, друзья, кто сконструировал эту хромоногую кобылу?

— Зачем же так? — возразил кудрявый летчик-наблюдатель Панин. — Почему кобыла?

Авиационный техник добавил резким тоном:

— Почему вы считаете нас несмышленышами? Известно, машина Р-3 — ЦАГИ, а конструировал ее Туполев.

— Ну, слава богу! — улыбнулся этот добродушный человек и надел кепку. Протягивая каждому из четырех руку, отрекомендовался: — Вот я тот самый окаянный Туполев, которого вы кроете в три бога и креста, а ваши начальники — Баранов и Алкснис —> не дают мне покоя за дефекты на Р-3.

Теперь мы смотрели на гостя завороженно и при-стыженно, и чувствовали себя прескверно, так как никто из нас не мог себе представить, что это главный конструктор ЦАГИ. Какой простой, общительный, прямой и веселый человек и как бедно одет в сравнении с нашими шикарными темно-голубыми френчами и брюками галифе, с белоснежными рубашками, темными галстуками, блестящими крагами, с добротными ботинками.

Подбежал моторист из первого звена. С горящими глазами, вытянувшись и взяв под козырек, паренек громко сказал:

— Товарищ главный инженер отряда! У меня идея! Разрешите доложить?

Находчивый Ян Янович, учитывая обстановку и видя, что Туполев наблюдает, спросил подбежавшего моториста:

— А ты знаешь, что такое идея? Сформулируй кратко!

Паренек замялся, опустил голову и стал вытирать ветошью руки.

Ян Янович заметил:

— Вот видишь, не знаешь… — И, усмехаясь, разъяснил: — Запомни, дружок; «Всякая глупая мысль, пришедшая в голову человеку неожиданно, называется идеей». У тебя такого сорта идея?