Рассказы (сборник)

Квартира справа наверху все еще принадлежит фрау Бентин, на латунной дверной табличке значится: «Эрнст Бентин, ревизор». Тоже был партайгеноссе, даже старший по кварталу, зато и службу имел. Говорят, однажды во время свары на этаже он пригрозил певице Фрейтаг, что при воздушном налете она в бомбоубежище не попадет, он об этом позаботится. Потом, когда англичан и американцев в городе сменили русские, господин Бентин подался на Запад. Теперь у его жены и дочки, которая работает учительницей, представьте себе, живут две молодые девушки, называющие себя танцовщицами, молодая супружеская чета, ожидающая ребенка, и пожилой господин с дочерью и внуком. Табличку ревизора на дверях этой квартиры окружают четыре визитных карточки. Строго говоря, визитных карточек три, четвертая вдвое большего формата и выполнена красивым шрифтом — сразу видно, что писал чертежник. На ней значится:

ВАНКЕЛЬМАН

Строительный советник в отставке

Стучать 3 р.

Его-то нам и надо.

IV

Табличка с именем, кстати, вовсе не означает, что мы попадем сразу к советнику: ведь обилие визитных карточек на входной двери говорит, что дверь эта общая для нескольких семейств. Стало быть, и коридор за дверью — тоже помещение общего пользования. И кухня общего пользования, и туалет. Впрочем, в этой квартире живут исключительно люди культурные, так что говорят здесь не туалет, а ванная комната. Заметим также, что отнюдь не все предметы и устройства в трех вышеназванных помещениях предназначены для общего пользования; жильцам дано право пользоваться: в кухне — только плитой (печной) и водопроводом, в ванной — ванной (для стирки) и ватерклозетом, в коридоре — настенным зеркалом и стойкой для зонтов. То есть, одно время пользоваться зеркалом и стойкой советнику не разрешалось, фрау Бентин объяснила ему, что коридор он у нее не снимал. Этого права он удостоился лишь после того, как ему с помощью жилуправления удалось поменять в этой квартире комнату, где он жил прежде, на другую. И вдобавок оказались расширены его права. Тут дело вот в чем: в коридор выходят пять дверей, одна из кухни, другая из ванной, но жилых-то комнат в квартире четыре, из чего можно понять, что одна комната прямого выхода в коридор не имеет.

Вот эту комнату фрау Бентин отдала вначале советнику, а в смежной, через которую ему, следовательно, каждый раз надо было проходить, поселила молодую супружескую чету, ожидавшую ребенка. Советник воспротивился такому порядку расселения из соображений моральных. Жилищное управление сочло, что он прав, и в двух смежных комнатах пришлось поселиться фрау Бентин с дочерью и двум танцовщицам, причем танцовщицы заняли заднюю комнату.

После каковой перестановки моральные страсти в бентиновской квартире накалились еще пуще, ибо теперь фрау Бентин с дочкой-учительницей стали каждый раз возражать против визитов, которые наносили танцовщицам их братья. Как фрау Бентин, так и учительница противились этим визитам не потому, что внешность братьев не обнаруживала ни малейшего сходства с внешностью той или иной сестры, и не потому, что братьев этих, как обе не без колкости констатировали, оказалось слишком уж много, нет, это их не касалось, так как они убедились, что в нынешнем государстве на сей счет господствовали взгляды более вольные, чем прежде; но нельзя же было приличным женщинам пропускать через свою комнату, которая служила им и спальней, и чем угодно, совершенно незнакомых мужчин. Жилуправление посоветовало в ответ поменяться комнатами, однако негодование фрау Бентин и ее дочки-учительницы разгоралось лишь сильней от мысли, что им придется тогда проходить через комнату танцовщиц, которые, может, будут в это время лежать в постели, или принимать гостей, или то и другое вместе. Попытка вообще запретить балеринам принимать гостей-мужчин закончилась провалом: в полиции, куда с этим обратились, сказали, что жилицы имеют право до десяти вечера пускать к себе и лиц мужского пола. Аморальными визиты считаются лишь после двадцати двух часов. А чиновник, пришедший ознакомиться с условиями на месте, посоветовал сдвинуть в проходной комнате шкафы, чтобы получилось нечто вроде коридора, — тогда заглянуть в комнату можно будет, так сказать, только с помощью силы.

Так сказать, только с помощью силы, так и сказал. Впрочем, он добавил еще, что, на его взгляд, лучше бы принять первое предложение — отдать балеринам проходную комнату. Что же касается протеста советника, будто нехорошо лицам мужского пола, то есть ему самому и его внуку, проходить через комнату молодой супружеской четы, ожидающей ребенка, то, продолжал полицейский чиновник, здесь было допущено некоторое преувеличение, ибо мальчика десяти лет можно еще не считать, с моральной точки зрения, лицом мужского пола, мужчина же за шестьдесят, с моральной точки зрения, может уже не считаться лицом мужского пола. После чего фрау Бентин и дочка-учительница решили лучше еще потерпеть соседство танцовщиц, но по возможности уделять им такое внимание, чтобы совсем выжить из квартиры этих попрыгуний и взять вместо них двух-трех школьников, лучше всего из деревни, с полным пансионом и дополнительными занятиями.

Как бы там ни было, советник получил комнату от входной двери сразу налево, а так как он был из числа людей, которые в любых обстоятельствах остаются культурными и порядочными, даже фрау Бентин не смогла на него долго сердиться. Во всяком случае советник с первых же дней раскланивался со всеми жильцами этажа, да и всего дома, даже детьми, вежливо приподнимая шляпу; он не перестал этого делать, даже когда заметил, что подобная вежливость грозит его единственной шляпе опасностью: ей так долго не выдержать. Все-таки на вешалку в коридоре он шляпу больше не вешает, хотя фрау Бентин однажды сама ему это предложила. Он прибил на косяк своей двери с наружной стороны крюк и на него вешает шляпу и палку. Это, сказал он соседям, позволяет сразу, не спрашивая, определить, дома он или нет. А на самой двери в комнату еще одна картонная табличка величиной в ладонь, тоже явно выведенная рукой чертежника, подтверждает, что живет здесь

Ванкельман

строительный советник в отставке

V

Сейчас осень тысяча девятьсот сорок седьмого, стало быть, живет он здесь почти три года. Шляпа и палка висят на крюке, значит, советник дома. Да и времени-то всего семь утра.

Шляпа и палка характеризуют своего владельца лучше всякой таблички. Ибо они — приметы той ушедшей в прошлое Германии бисмарковского закала, которая последний раз проявила себя во времена «Гарцбургского фронта» [41] , когда националист Гугенберг и Зельдте из «Стального шлема» пробовали показать свой характер нацистам. В последующие двенадцать лет шляпы и палки такого фасона можно было видеть все реже, их предпочитали не носить; это выглядело, как если бы среди волнующегося моря знамен со свастикой вдруг поднялся черно-бело-красный флаг [42] . После поражения грубошерстные шляпы и дубовые палки с изогнутой ручкой стали опять встречаться чаще, но владельцы их были уже не ост-эльбские юнкеры или почтеннейшие бюргеры, да и сами вещи эти уже не были знаком подлинно немецкой сути — просто не нашлось других палок и шляп, вытащили, что оставалось, из шкафов и чуланов. Ничего в этом такого не было, обнищавшему народу приходилось использовать остатки своего имущества, превращая старое в новое; и что же тут было поделать, если старое слегка просвечивало — и в политике, и в экономике, и в культуре. И в названиях улиц.

41

«Гарцбургский фронт» — объединение реакционных партий и группировок, враждебных Веймарской республике. Создан 11 октября 1931 года, когда в городке Бад-Гарцбург встретились руководитель национал-социалистов Гитлер, председатель Национальной народной партии Альфред Гугенберг, руководитель «Стального шлема» (Союз фронтовиков) Франц Зельдте и другие. Внутри «фронта» продолжалась борьба партий и групп, однако влияние фашистов в нем возрастало. В 1932 году «Фронт» распался.

42

Черно-бело-красный — цвета флага Германской империи (1871–1918), а затем и гитлеровского рейха (при Гитлере, однако, обычно употреблялся нацистский флаг). Возникли из соединения черно-белого (Пруссия) и бело-красного (ганзейские города) цветов.

Так вот, типично немецкая грубошерстная шляпа, что висит на дверях строительного советника в отставке Ванкельмана, была некогда серо-зеленой, лента на ней, теперь засаленная и обтрепанная, была целая и цвет имела коричневый, а пропотевшая, грязная полоска кожи внутри была светлой и чистой. Сзади, там, где сейчас из сплющенного жестяного кулька, изображавшего когда-то рог изобилия Фортуны, жалко торчат несколько петушиных перьев, напоминая о разрушительной работе времени, красовалась прежде настоящая кисть из волос серны. Бессильно и смиренно обвисли поля шляпы: уже не защитят они от солнца глаз охотника, когда он браво смотрит на зайца через прицел своего ружья; уже не обметут ими стол деревенской харчевни, когда после славной прогулки степенные истые бюргеры, опустив свои крепкие зады на садовые березовые стулья и широко вытянув ноги, зовут: «Эй, хозяин, Горацио!»

Места, где происходило такое, где можно было распить бутылочку, а там и официанточку ущипнуть, но где больше всего певали о немецкой отчизне, изображены на жестяных овальных бляшках, желтых и белых, которыми обита сверху донизу эта дорожная палка из лучшего немецкого скального дуба: Брокен 1114 метров, Шнеекоппе 1400 метров, Фельдберг 1200 метров, Кейльберг, Гейдельберг, Кёнигштуль, Нидервальдский памятник, Рудельсбург, Вестфальские ворота, Кифхойзер, Танненбергский памятник… И не беда, если несколько бляшек на палке стыдливо прикрыты в полутемной прихожей полями шляпы; они довольно новые и легко читаются, свидетельствуя, что при всей верности черно-бело-красным цветам палка эта не без удовольствия прошла какое-то расстояние и вслед за коричневым фюрером, потому что на одной памятной пластинке над вычеканенным рисунком башен написано: «Золотая Прага», а на другой, поверх лесистых хребтов: «В прекрасном Богемском лесу».

Дверь открывается, выходит женщина лет тридцати пяти, одета она бедно, и, несмотря на раннее утро, глаза у нее усталые. Свет, упав сквозь дверную щель на шляпу и палку, спугивает воспоминания, витающие над палкой, словно мухи над свежей липучкой, остается лишь старая, сплошь покрытая мерзкими мушиными трупами клейкая полоса. Что-то вспомнив, женщина опять открывает дверь и возвращается в комнату:

— Фридхен, не забудь принести молочную сыворотку! Я просто не знаю, что буду готовить сегодня вечером! Да зайди к Бринкманам: нам уже нужны овощи! И кожаные ботинки дома не носи, новых у нас нет. Другие мальчики тоже ходят в деревянных. И смотри, может, по дороге увидишь какие-нибудь дрова. Другие дети тоже приносят домой дрова!

Последние слова она произносит под аккомпанемент нарастающего ворчания, затем слышен ясный и чистый мальчишеский голос:

— Все я да я! Пусть разок дедушка сходит! Дрова! Что мне их, воровать? Ты же всегда говоришь…

Но дверь уже захлопнута, а голос мальчика в комнате перекрывается мужским.

— Всю ночь не спал, и утром поспать не дают, — говорит этот голос. — Ну-ка, марш в школу, чтобы я смог пойти на работу!

Тут уже мальчишеский голос перебивает мужской, да еще звучит громкий смех:

— Ты — на работу! Если бы не мама, мы бы все с голоду умерли!

Слышится скрип мебели, и в коридор прорывается через дверь голос, привыкший отдавать команды, — конечно же, это голос советника:

— Я запрещаю тебе этот неуважительный тон! Дети в моем доме пока еще должны вести себя прилично, учти это!

В ответ молчок, лишь раздраженно звякает посуда, и в звяканье этом можно уловить строптивость.

Затем дверь резко открывается, еще резче захлопывается и в коридоре появляется десятилетний мальчуган, бросает на пол что-то завернутое в кусок брезента, должно быть книги, с грохотом ставит рядом помятый, черный котелок, прислушивается к звукам, доносящимся из-за двери ванной; оттуда слышно, как шумит вода и булькает в чьем-то горле.