Рассказы вагонной подушки

Он раньше пробовал ездить по квартире на коляске, но проемы и двери были не приспособлены для инвалидов. В стране, где народ объявлялся высшей ценностью, не любили инвалидов, они портили пейзаж, там люди должны были ходить строем и постоянно побеждать в социалистическом соревновании, инвалиды не вписывались в эту концепцию. Очень желалось многим, чтобы они сидели дома и не оскорбляли своими протезами и костылями граждан, спешащих на трудовые подвиги.

Старый Каплун помнил, как после войны с улиц убрали всех инвалидов на тележках, толкающих их своими утюгами в руках, и вечно пьяных на рынках и в пригородных поездах. Они ползали с медалями на груди, обрубки людей, искалеченные войной, их убрали в 47-м году, свезли на какие-то острова и в дальние деревни, где они вскорости умерли от заботы собственной родины-матери.

Бесполезные люди, не строящие и не сеющие, а только бесплатно поедающие народное богатство, мешали счастливой жизни остальных.

Старый Каплун сам еще не забыл, как каждый год ходил на комиссию и показывал пустой глаз, комиссия всегда волновалась, а вдруг глаз ожил и можно будет снять инвалидность и доложить, что население здоровеет, и смертность падает, и растет рождаемость в результате социалистических преобразований.

Когда Старый Каплун перестал ходить, его уже не трогали, видимо, написали в его карточке «глаза нет» и подписались всей комиссией, не ездить же каждый год к нему домой смотреть в его пустой глаз.

После ужина внук подготовил Старому Каплуну сюрприз: связался по «скайпу» с Гоа, и они поговорили с Сашенькой и рыжим Мишей-Майклом, его внуком, дай им бог здоровья.

Сашенька рассказал ему с иронией, что они были у местного мудреца на большой горе и спрашивали его, куда им идти дальше.

Мудрец сказал: «Вы зря пришли ко мне, там, где вы родились, есть свой мудрец, он сидит под тополем в своем дворе и знает все ответы. Зачем ты потратил время на дорогу ко мне, иди домой, там твой дом, там твоя дорога, никуда не надо идти, все приплывет к тебе само. Ты идешь к цели, потеряв ее из виду, остановись, вернись домой, возьми у отца все, что он знает, и стань им».

Сын рассказывал это смеясь, а Старому Каплуну было грустно. Он так хотел, чтобы сын и внук были рядом, но они искали свой путь, и их навигатор показывал им другое направление…

Сашенька опять его удивил; на экране Старый Каплун увидел его в оранжевом одеянии с совершенно лысой головой, рядом с ним в таком же прикиде стоял его рыжий ирландско-еврейский внук.

Они делали какие-то упражнения с палками, зачем сыну это, Старый Каплун не понимал, зачем искать опору в чужой реке у чужих берегов. Он всегда не понимал поиски истины в чужих книгах – это не дает ничего хорошего.

Он вспомнил своего друга Попова, урожденного Зильберблутта. Папа бросил его маму Попову за месяц до рождения малыша, ушел и пропал, а Попов перестал быть Зильберблуттом и всю жизнь, до самой смерти, изводил в себе Зильберблутта.

В нем слились две реки, и каждая из них пыталась протечь в новое русло. Реки слились в Попове, и он не знал всю жизнь, к какому берегу ему пристать, то ли гусли в руки взять, то ли скрипочку. С такой разорванной надвое душой он жил все свои шестьдесят лет и ушел, так и не пристав к своему берегу окончательно.

Старый Каплун помнил, как Попов первым рассказывал анекдоты про «рабиновичей», его ненависть к папе была звериной, и он вместе с папой ненавидел всех евреев и часть самого себя.

Он даже крестился, пел в церковном хоре, что в большевистской стране было даже опасно. Он был хорошим инженером, но после крещения его попросили уйти и не порочить славный отряд советской интеллигенции. Он ушел, стал простым слесарем и даже стал больше получать, как мастер с золотыми руками.

Попов имел паспорт с правильной национальностью, даже вид его был вполне русским, но опытный человек в его рыжем обличье чувствовал не одну каплю Зильберблутта, и это ранило Попова. Мало того что папа бросил его – он одарил его своим естеством, и вытравить его из Попова никогда не удавалось. Так он и жил.

После православия он ушел к баптистам и на какое-то время слился с братьями и сестрами. Там ему показалось, что он обрел свою реку, вошел в нее и поплыл, но оказалось, и там ему покоя не нашлось.

Он ушел в себя и начал писать, как деревенский дурачок Ванька Жуков, письма в Верховный Совет. Разоблачал сионизм как разновидность фашизма, ему не отвечали, но однажды, когда писем стало неприлично много, его вызвали в КГБ и провели профилактическую беседу.

Ему сказали: «Перестаньте заниматься этим, мы сами знаем, как бороться с сионистами, мы обойдемся без вас, идите домой и перестаньте морочить голову государственным органам. Мы вас предупреждаем, вы сядете, и ваш ребенок останется сиротой».

Он все понял: власть его слушать не хочет, она не верит в искренность его порывов, не верит ему из-за проклятого папы Зильберблутта – он преследует его и не дает ему жить, как простому Попову в его собственном теле.

Бомба взорвалась в его доме: его любимая доченька Ниночка Попова поехала с подругой Ларой в еврейский лагерь. Там она ела кошерную еду, пела еврейские песни, изучала еврейскую традицию и полюбила мальчика Яшу. Стала с ним дружить, ходить к нему домой и даже принесла оттуда фаршированную рыбу, которую Попов в ярости растоптал ногами.

Дочка обиделась и неделю не разговарила с ним. Он ее так лелеял, воспитывал в старорусском духе, а она предала, ушла в чужой стан, оторвалась от истинных корней, его корней поповского рода. Попов говорил ей, увещевал ее, а она смотрела на него невинными глазами и не понимала, чем ее Яша и его родители провинились перед папой и почему до пены у рта он клянет людей, которые ему ничего плохого не сделали.

А потом случилось несчастье: его Ниночка пришла домой и сказала, что Яша сделал ей предложение, она уходит и уезжает в Израиль, Попов молчал неделю, он онемел, он не ждал такого подлого удара от родной дочери, но потом понял, что ее запутали сионисты и ее надо спасать.

Он запер ее дома и каждый день объяснял ей, в какую беду она попала, живописал всю подлость этого народа, какие беды падут на ее голову, если она смешается с гнусным племенем.

Нина плакала, потом ночью вылезла в окно и по пожарной лестнице сбежала в лапы своего Яши, который по заданию мировой закулисы пуком заплел сети для невинной Ниночки.

Ниночка была совсем не против и стала готовиться к свадьбе и переезду на историческую родину.

В 90-м году они уехали, и Попов потерял покой. Он скучал по дочке до скрежета зубовного и в один прекрасный день поехал с женой в Израиль и остался там, обретя покой.

Он остался, вспомнив, что он по папе – Зильберблутт. Ему дали адрес его семьи, и он поехал к ним, совершенно смущенный своим порывом. Попова встретили тепло, отвезли на кладбище, и он увидел на памятнике знакомое лицо. Попов был копией Зильберблутта. Он заплакал. Он нашел то, что искал. Он долго сидел на палящем солнце и гладил холодный камень с родным лицом, потом его повезли домой его новые братья и сестры, они сели за стол, помянули своего общего отца и показали Попову связку писем, целую коробку писем, которые он писал своему сыну до самой смерти. Мать Попова отправляла письма Зильберблутта назад, и он их хранил, надеясь, что придет время и сын узнает, что он всегда его помнил и его уход не был предательством, так сложилась жизнь.