Рассказы. Митря Кокор. Восстание

— Так ведь другие, Кристаке, пьют и на радостях, а я не от хорошей жизни, только из-за бед и несчастий. Ведь с того самого дня, как моя баба преставилась, я терплю муку мученическую, сноха меня невзлюбила, обзывает по-всякому, никакой заботы от нее не вижу…

— Ладно, ладно, я твою историю знаю, Спиридон! — перебил его корчмарь.

— Известное дело, знаешь, как же тебе не знать! — обиженно пробормотал старик, обратив взгляд к открытой двери, в которой появился сынок Филипа Илиоасы, аккуратно одетый и обутый мальчик.

— Меня прислал дедушка, чтобы вы мне дали… дали… — тоненьким голосом начал мальчонка, прильнув к стойке и шаря глазами по полкам.

— Что нужно батюшке, Антонел? — улыбаясь, спросил Бусуйок.

— Чтобы вы мне дали литр керосина, но только в вашей бутылке, а то наша разбилась! — выпалил мальчик, радуясь тому, что вспомнил поручение.

— А деньги у тебя есть?..

— Есть, есть, вот они! — гордо заявил Антонел, показывая монетки, которые он сжимал в ладони.

Флорина Драгош, жена учителя, как раз вернулась из Питешти, куда ездила навестить арестованного мужа. До Костешти она доехала поездом, а оттуда уж добиралась на чем попало. Ни один извозчик не решался ехать в деревню, хотя Флорика предлагала хорошие деньги.

Вернулась она в еще более подавленном настроении, чем уехала. Весь понедельник она безуспешно проторчала у дверей разных высокопоставленных чиновников. Прокурор лишь после долгих просьб разрешил ей передать мужу кое-какую провизию и деньги. Но Флорика не сдалась так просто. На следующий день, во вторник, она пошла по иному пути: сунула в руку кое-кому из мелкой сошки, и ей удалось несколько минут поговорить с Ионелом. Он все еще не знал, за что его посадили, так как никто ничего ему не сказал, да его и не допрашивали ни разу. Но он был убежден, что его держат в тюрьме, чтобы лишить возможности натравливать крестьян на господ. Говоря это, бедняга Ионел даже рассмеялся и добавил, что для него самого, пожалуй, лучше находиться сейчас подальше от Амары, потому что, будь он дома и случись что-нибудь в деревне, господа бы всех собак на него вешали!

Флорика с плачем рассказала все это, а старики родители слушали, в отчаянии ломая руки.

— Ничего, мы тоже долго терпеть не станем, рассчитаемся с ними сполна! — пробормотал Николае Драгош с неукротимой ненавистью в голосе.

— Ты уж лучше сиди смирно, Нику, и не встревай в эти бесчинства, — возразила Флорика, вытирая слезы. — Ведь если беда какая стрясется, всю вину снова на бедного Ионела свалят, скажут, он тебя подучил…

— Пусть меня хоть на куски разрежут и собакам бросят, все одно не успокоюсь, пока не расквитаюсь с кем надо! — упрямо буркнул парень. — Нет, нет и нет! Напрасно ты сердишься, я даже самого господа бога не послушаю, так и знай!

— Здорово, здорово, Трифон! — крикнул Леонте Орбишор с улицы, останавливаясь на минуту с мотыгой на плече. — Взялся за работу?

— А куда ж деться? По дому вот… — ответил Трифон Гужу с завалинки, продолжая усердно постукивать.

— Косу отбиваешь, Трифон, али что?.. — не удивляясь, спросил Леонте.

— Пусть будет справной! — пояснил Трифон, не поднимая головы.

— Сдается мне, что собираешься ты косить еще до того, как посеял?

— Что же делать, коли нужно?.. Так-то!

Телега въезжала во двор через всегда распахнутые настежь ворота. Марин Стан, шагая с кнутом в руке вслед за пустой телегой, крикнул игравшим во дворе детям:

— Да не вертитесь вы у волов под ногами!.. Отойдите!

Заметив, что волы потянулись в глубь двора, он тут же забежал вперед и злобно крикнул:

— Да будьте вы неладны, чертовы скоты! Куда лезете? Стой! Стой, говорю, а не то вздую!.. Стой!.. С ума сошли, что ли?.. Господами заделались? Ну, раз так, сейчас проучу! — И он огрел кнутовищем по морде сперва одного, а затем и второго вола, злобно проскрежетав сквозь зубы:

— Ты барина из себя не строй, а то голову оторву!

— Не знаю, что и делать, тестюшка! — обратился Филип Илиоаса к священнику Никодиму, который сидел в кресле на галерее, греясь на солнышке. — Видать, совсем распогодилось, земля вроде подсохла, я все и думаю, что самая пора за пахоту приниматься, просто сердце болит оттого, что мы сидим сложа руки. Только вот как остальные мужики…

Он замолчал и вопросительно посмотрел на тестя. Священник совсем захирел от старости, а еще больше от переживаний, связанных с сыном. Старик болел всю зиму, его мучила то одна хворь, то другая, и он то и дело повторял, что не дотянет до лета. Но сейчас, вместе с первыми лучами солнца, он немного приободрился и снова ощутил вкус к жизни. Выслушав стоявшего перед ним зятя, коренастого и неуклюжего, как пень, он озабоченно ответил:

— Оно, конечно, так, Филип, надо бы, я сам вижу, но только народ… — Он не закончил своей мысли и тут же продолжал другим тоном: — Вот и я удивляюсь, чего народ еще ждет, почему не берется за работу.

— Один на другого смотрят и друг дружку подзуживают… — пробормотал Филип. — А пока суд да дело, мы к барину на работу не подрядились и остались только с нашей землей…

Никулина принесла отцу кружку горячего молока. Филип еще раньше советовался с ней, и сейчас она заговорила со своей обычной горячностью:

— Люди совсем свихнулись, прошлогодний снег ищут, а потом мы все от голоду подохнем! Вот помяни мое слово, так оно и случится!

— Худо, что ни в одну, ни в другую сторону не поворачивает! — вяло процедил сквозь зубы Филип. — .Хоть бы знать, что делать…

— Против народа идти нельзя, — вздохнул священник, сжимая в ладонях кружку с молоком, чтобы согреть пальцы. — Как все, так и мы…

— Ну, если народ начнет безобразничать, Филипу лезть незачем. У него на шее большая семья, он за теми не пойдет, кто только о бесчинствах и грабежах думает, вроде как нынешней зимой, когда у нас мясо украли! — продолжала возмущенная Никулина. — Нас-то никто не накормит, никто не поможет, ежели что случится! Я людей хорошо знаю, достаточно горя от них натерпелась, глядеть на них тошно!

Филип, которого энергия жены ободрила, пробормотал:

— Испортился народ, до того озлобился, что хуже некуда…

Словно вспомнив что-то, Никулина через минуту озабоченно воскликнула:

— Что это стряслось с Антонелом, уж давно ушел в корчму за керосином и все не возвращается…

— Ты, баба, молчи! Слышишь? Молчи, не то так двину, что век не забудешь, ни в жисть не посмеешь больше учить меня, что и как! — яростно орал со двора Игнат Черчел на жену, которая, стоя в сенях, не переставала пилить его:

— Тебе-то легко ругаться, коли весь день шастаешь по деревне, а мне что делать с ребятишками, куда с ними деться? Чем я им рты заткну? У кого только могла, выпрашивала, всюду попрошайничала и задолжалась до того, что теперь мне никто горсти кукурузной муки не даст…

Игнат понимал, что жена права, и потому еще пуще злился. От нечего делать он принялся чинить плетень и теперь яростно что-то стругал и приколачивал. На мгновение он остановился, всадив топор в колоду.

— Ты что ж, баба, по-хорошему не понимаешь?.. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я повесился? Ладно, повешусь, тебе на радость… Нет у тебя никакого терпения, как у других людей, только и знаешь, что лаешься: гав-гав-гав, будто собака какая, а не человек! Сама видишь, что мы как рыба об лед бьемся, должен же господь бог нам помочь!