Рассказы. Митря Кокор. Восстание

— Здорово, ребята, рад вас видеть! — крикнул Боереску, неторопливо вылезая из коляски.

— Здравия желаю, господин префект! — угодливо ответил Ион Правилэ, суетливо порываясь помочь начальству.

Боянджиу застыл по стойке «смирно» с рукой у козырька фуражки.

— Ты староста? — спросил префект у Правилэ. — Да, я тебя знаю!.. Ну, как тут, все спокойно?.. Порядок?..

— Все в полном порядке, господин префект, — слащаво заверил староста, подкрепляя свои слова неуверенной улыбкой.

— Вот это мне по душе, ребята! — воскликнул префект, окидывая взглядом крестьян, так и не снявших с головы шапок и молча разглядывавших его и коляску. — Так вы и должны себя вести, люди добрые, благоразумно да смирно, как подобает истинным румынам.

Вылез из коляски и Мирон Юга. Префект взял его под руку, и они вошли во двор примэрии. Капитан приотстал, принимая рапорт Боянджиу и одобрительно кивая головой… Потом все остановились в дверях канцелярии. Люди тесно обступили их. Свободным остался лишь небольшой круг перед префектом, который присматривался к лицам крестьян и особенно к выражению их глаз. Боереску заставлял себя улыбаться, старался держаться с мужиками приветливо и доброжелательно, хотя чувствовал себя смертельно усталым, — он уже второй день разъезжал по уезду, выясняя положение и стремясь унять страсти. Еще больше, чем усталость, его угнетало и почти оскорбляло отношение крестьян, повсюду малоуважительное, а порою просто вызывающее. Он привык, чтобы во время инспекторских поездок его везде встречали дружелюбно, зычно приветствовали возгласами: «Здравия желаем!» — и лишь после этого высказывали всевозможные жалобы и просьбы. На этот раз, однако, мужики повсюду принимали его молча, смотрели хмуро и подозрительно. Префект бы не потерпел такой наглости, не задайся он заранее честолюбивой целью уберечь свой уезд от беспорядков, бушевавших в других уездах. Пока он решил, что проучит своих мужиков позднее, когда в стране будет восстановлен порядок. Боереску считал себя лучшим префектом Румынии и с гордостью заявлял, что первый по алфавиту уезд управляется первым — по своим достоинствам — префектом. То обстоятельство, что по соседству полыхали пожары восстания, а в его уезде не было отмечено никаких беспорядков, он рассматривал как доказательство эффективности тех превосходных административных методов, которые он применял… Нынешнюю инспекционную поездку он предпринял, рассчитывая, что крестьяне, как только увидят и услышат его, беспрекословно подчинятся его авторитету и сохранят спокойствие и порядок, даже если до этого у них и были какие-то бунтарские поползновения.

Когда они выезжали из Питешти, капитан Корбуляну предупредил, что считает неблагоразумной поездку по селам в столь тревожные дни. На это префект ответил, что он либо победит, либо погибнет, но не откажется от своего девиза. Этот девиз, который он недавно где-то вычитал и полностью взял на вооружение, гласил: железный кулак в бархатной перчатке. Боереску еще и потому особенно ретиво стремился доказать свои административные способности, что в свое время министр отнюдь не торопился с его назначением и даже одно время отдавал предпочтение какому-то адвокату, подвизавшемуся на должности префекта при прежнем правительстве. Чтобы сломить сопротивление министра, Боереску пришлось принять тогда самые действенные меры, то есть нажать лично и через влиятельных бухарестских друзей.

— Ну, еще раз день добрый, ребята! — повторил Боереску громким, как на митинге, голосом.

Он остановился и чуть помолчал, ожидая ответа. Крестьяне молчали. Лишь кое-кто шумно проталкивался вперед, что-то выкрикивая и смеясь. Префект не растерялся и собрался было продолжить, но тут раздался зычный окрик Правилэ:

— Люди добрые, тише!.. Тише!.. Послушаем господина префекта!

И Боереску разразился патриотической речью. Он напрягал голос и, багровея, размахивал руками. С его губ, за которыми поблескивали золотые коронки, громкие, выспренние слова слетали, точно те воздушные шары на ярмарке, которые шумно лопаются, уже не производя впечатления на оглушенных зевак. Среди множества политических качеств, которые префект себе приписывал, был и ораторский талант; он был убежден, что, как никто, умеет говорить с народом и что его пламенные речи проникают прямо в сердце крестьян, перекраивая там все по его желанию. Боереску и сейчас, как всегда, жонглировал шаблонными, неопровержимыми фразами и словечками: «крестьяне — основа нашей страны», «ваш труд священен», «румынский землепашец благоразумен и трудолюбив», «король и правительство заботятся о вас», «доверьтесь правителям государства», «любовь к отчизне», «братья, интересы страны требуют спокойствия и порядка», «румын не пропадет»…

Крестьяне слушали, не шелохнувшись, уставившись на префекта остекленевшими глазами. Сотни лиц с одним и тем же выражением, казалось, принадлежали одному и тому же человеку с одними и теми же мыслями и чувствами, человеку, размноженному в огромном количестве экземпляров, словно то было массовое производство гигантского завода. Неподвижность и упорное молчание крестьян рассердили и даже немного испугали префекта, когда он столкнулся с ними в первой деревне, и теперь он с трудом находил в себе силы, чтобы продолжать разглагольствовать все с тем же ораторским пылом…

Мирон Юга даже не прислушивался к речи префекта. Он относился с презрением к подобным методам, когда толкли воду в ступе, стремясь покрепче опутать крестьян. Мужику нужны не речи, а практические советы или приказы. Он предупреждал Боереску, чтобы тот не тратил время на болтовню, а лучше в недвусмысленном и откровенном разговоре постарался бы выяснить нужды и пожелания крестьян, установил бы, какие из них можно удовлетворить, какие нет, и, наконец, не бросая слов на ветер, немедленно претворил бы свои обещания в жизнь. Однако префект ни за что не хотел отказаться от речи, утверждая, что выступал с ней повсюду и ему везде внимали с благоговением и что умная речь (а его речь, несомненно, умная) — лучший способ успокоить разгоревшиеся страсти и начать выяснение истинного положения дел. Теперь, наблюдая за болтовней префекта, которой, по долгу службы, подобострастно восхищались только капитан, унтер-офицер и староста, Мирон Юга чувствовал себя перед крестьянами пристыженным, чуть ли не униженным.

Наконец через полчаса Боереску закончил свою речь не обычными общими словами, а прочувствованным призывом:

— Вот так-то, дети мои!.. А теперь я вас прошу незамедлительно доказать мне, что вы настоящие румыны и достойные граждане! Этого доказательства прошу у вас я — отец ваш и всего нашего дорогого уезда! Если хотите мне доказать, что вы люди благоразумные, честные и трудолюбивые, а я знаю, что так оно и есть, то не прислушивайтесь больше к наущениям злопыхателей и к преступным слухам, а возвращайтесь тотчас же к своим плугам, к своему прекрасному благородному труду, на котором зиждется наша страна! Господь бог даровал нам отменную погоду, и земля жаждет вашего труда и пота, чтобы родить еще щедрее на ваше благо и на благо всей нашей любимой отчизны!.. Слышите, дети мои? Вы меня хорошо поняли, дети мои?.. Поступите ли вы так, как я вас учу, или нет?

Последние слова оратора вызвали смутный гул. В толпе там и тут раздались голоса:

— Никак не можем, барин!.. Нет у нас земли!.. Где ж нам работать?

Расценив возгласы крестьян как одобрение своей миротворческой речи, префект бросил на Мирона Югу выразительный взгляд и закричал:

— Почему не можете, дети мои?.. Скажите нам прямо и открыто, чтобы и мы знали!

Многочисленные голоса ответили на этот раз отчетливее и тверже:

— Нет у нас земли… Нам земля нужна!.. Без земли не станем мы больше работать!

Боереску состроил мину снисходительного учителя, укоряющего неразумных малышей:

— Да как вы можете, люди добрые, городить такую несусветную чушь?.. Нет земли!.. Разве господин Юга не хотел предоставить вам землю? Или, быть может, другие помещики отказались? Разве не они всегда предоставляли вам землю? Разве не так поступали их деды и прадеды испокон веку? Ведь их поместья всегда только вы обрабатывали, люди добрые, а не чужаки какие!

Тоадер Стрымбу поднялся на цыпочки и отчаянно закричал:

— По старинке нам уж невмоготу, господин префект, нет никакого проку от такой работы, все одно убивает нас нищета!

— Стало быть, вы хотите подрядиться на других условиях? — невинно спросил Боереску. — Так погодите, ребята, ведь…

— Не хотим мы больше подряжаться!.. Пусть отдадут нам землю насовсем, ведь мы на ней работаем! — перебили его громкие голоса.

Недовольный таким оборотом разговора, Мирон Юга взмахнул рукой в знак того, что тоже хочет что-то сказать. Крестьяне притихли. Старый барин был для них истинным хозяином, которого они уважали и чьи слова всегда было положено свято выслушивать.

— Что ж это получается, горлодеры? — спросил Мирон Юга, окидывая взглядом толпу. — Значит, вы хотите, чтобы я отдал вам свою землю?.. Стало быть, в награду за то, что я, отец мой и дед приютили на наших землях вас, отцов и дедов ваших, дали вам работу, чтобы вы могли жить, и делили с вами радость и горе, вам сейчас взбрело в голову совсем лишить нас даже той земли, что еще осталась за нами, выжить из домов наших, прогнать, как чужаков?.. Да слыхано ли такое? И это вы называете справедливостью?.. Вот ты, Тоадер, я слышу, орешь громче всех, ты-то поделишь свое достояние с другими? Говори прямо, чтобы все слышали!