Рассказы. Прощай, оружие! Пятая колонна. Старик и море

Дороти. А что это еще за выходка с плевательницей у Чикоте? Ты просто нарывался на скандал. Именно нарывался, все говорят.

Филип. А с кем скандал?

Дороти. Я не знаю с кем. Не все ли равно с кем. Ты вообще не должен скандалить.

Филип. Я тоже так думаю. Вероятно, и так долго ждать не придется.

Дороти. Зачем такой пессимизм, милый, сейчас, когда мы только начинаем нашу совместную жизнь.

Филип. Нашу… что?

Дороти. Нашу совместную жизнь. Филип, неужели тебе не хотелось бы поселиться в каком-нибудь местечке вроде Сен-Тропез, — то есть вроде прежнего Сен-Тропез, — и жить там долго-долго мирной счастливой жизнью, — много гулять, и купаться, и иметь детей, и наслаждаться счастьем, и все такое? Я серьезно говорю. Неужели тебе не хочется, чтобы все это кончилось? Война; и революция, и все прочее?

Филип. А будет у нас «Континентал дейли мейл» к завтраку? И бриоши, и свежее клубничное варенье?

Дороти. Милый, у нас будет даже яичница с ветчиной, а ты, если хочешь, можешь выписать «Морнинг пост». И все будут говорить нам Messieur-Dame.

Филип. «Морнинг пост» только что перестала выходить.

Дороти. Ах, Филип, как с тобой трудно. Мне хотелось, чтоб у нас была такая счастливая жизнь. Разве ты не хочешь иметь детей? Они будут играть в Люксембургском саду, и гонять обруч и пускать кораблики.

Филип. И ты будешь им показывать карту. Или нет: лучше даже глобус. «Видите, детки»; мальчика мы назовем Дерек, это самое безобразное имя, какое я только знаю. Ты скажешь: «Видишь, Дерек? Вот это Вампу. Следи за моим пальцем, и я покажу тебе, где теперь папочка». А Дерек скажет: «Да, мамочка. А я когда-нибудь видел папочку?»

Дороти. Нет, нет. Вовсе так не будет. Просто мы будем жить в каком-нибудь красивом уголке, и ты будешь писать.

Филип. Что?

Дороти. Что угодно. Романы и статьи, а может быть, книгу об этой войне.

Филип. Приятная будет книга. Особенно если издать ее с иллюстрациями.

Дороти. Или ты бы мог подучиться и написать книгу о политике. Я слышала, что книги о политике всегда нарасхват.

Филип (звонит). Не сомневаюсь.

Дороти. Или ты бы мог подучиться и написать книгу о диалектике. Всякая новая книга о диалектике отлично расходится.

Филип. Неужели?

Дороти. Но, Филип, милый, ты должен прежде всего еще здесь найти какое-нибудь приличное занятие и бросить это невозможное, бессмысленное времяпрепровождение.

Филип. Я где-то читал, но до сих пор не имел случая проверить: скажи, правда ли, что, когда американке понравится мужчина, она прежде всего заставляет его от чего-нибудь отказаться? От привычки пить виски, или курить виргинский табак, или носить гетры, или охотиться, или еще что-нибудь.

Дороти. Нет, Филип. Дело просто в том, что ты — очень серьезная проблема для любой женщины.

Филип. Надеюсь.

Дороти. И я вовсе не хочу, чтобы ты от чего-нибудь отказывался. Напротив, я хочу, чтоб ты за что-нибудь взялся.

Филип. Хорошо. (Целует ее.)Я так и сделаю. Ну, а теперь завтракай. Я пойду к себе, мне нужно позвонить по телефону.

Дороти. Филип, не уходи…

Филип. Я сейчас же вернусь, милая. И буду страшно серьезным.

Дороти. Ты знаешь, что ты сказал?

Филип. Конечно.

Дороти (очень радостно). Ты сказал — милая.

Филип. Я знал, что это заразительно, но не думал, что до такой степени. Прости, дорогая.

Дороти. Дорогая— тоже неплохое слово.

Филип. Ну тогда до свидания, — мм — любимая.

Дороти. Любимая, — ах ты, милый!

Филип. До свидания, товарищ.

Дороти. Товарищ? А раньше ты сказал «милая».

Филип. Товарищ — хорошее слово. Пожалуй, не следует швыряться им по-пустому, — беру его обратно.

Дороти (восторженно). О Филип! ты начинаешь политически развиваться.

Филип. Упаси бог — черт, — все равно кто, но упаси.

Дороти. Не богохульствуй. Это приносит несчастье.

Филип (торопливо и довольно мрачно). До свидания, милая — дорогая — любимая.

Дороти. Ты больше не называешь меня «товарищ»?

Филип (выходя). Нет. Я, видишь ли, начинаю политически развиваться. (Выходит в соседнюю комнату.)

Дороти (звонком вызывает Петру. Говорит, удобно откинувшись на подушки). Ах, Петра, какой он живой, и какой — кипучий, что ли, и какой веселый. Но он ничего не хочет делать. Он считается корреспондентом какой-то дурацкой лондонской газеты, но в цензуре говорят, что он за все время послал ровно две с половиной телеграммы. С ним как-то легче дышится после Престона с его вечными разговорами о жене и детях. Вот пусть и убирается к своей жене и детям, раз они ему так нравятся. Держу пари, что он этого не сделает. Знаем мы эти мужские разговоры о жене и детях во время войны. Удобное начало, чтобы лечь с женщиной в постель, а потом, не успеешь прийти в себя, как тебя сразу огорошат теми же разговорами. Вот именно огорошат. Не знаю, как это я вообще так долго терпела Престона. А какой он мрачный — все твердит, что город вот-вот должен пасть, и вечно смотрит на карту. Вечно смотреть на карту — одна из самых отвратительных привычек, какие только могут быть у мужчины. Правда, Петра?

Петра. Я не понимаю, сеньорита.

Дороти. Ах, Петра, хотелось бы мне знать, что он сейчас делает.

Петра. Ничего хорошего.

Дороти. Петра, не говорите так. Вы — пораженка, Петра.

Петра. Сеньорита, я не разбираюсь в политике. Я знаю только свою работу.

Дороти. Ну, хорошо, вы можете идти. Я, пожалуй, посплю еще немножко. Мне сегодня так хороню и так хочется спать.

Петра. Отдыхайте на здоровье, сеньорита. (Выходит и затворяет за собой дверь.)

В соседней комнате телефонный звонок. Филип снимает трубку.

Филип. Да. Хорошо. Пусть идет сюда.

Стук в дверь, и на пороге появляется боецв форме Интернациональной бригады. Он отдает честь поднятым кулаком. Это смуглый, красивый юноша лет двадцати трех.