Рассказы

— Что скажет досточтимый аббат?

Брат Ефраим поднялся и устремил скорбный взгляд к сводам зала.

— Слова нашего ученого брата о ценности книги есть истина. Сомнений быть не может, при новом способе печатания цена книги в силу ее широкого распространения упадет, одновременно потеряет свою прежнюю стоимость и старая книга: ее легко будет размножить печатанием, и оригинала никто не купит. Посему наш монастырь, владеющий обширной библиотекой, потерпит прямой урон. И тем не менее, возвышая голос противу нового способа, пекусь я не о собственной выгоде, но о предмете более серьезном. Вдумайтесь, достопочтенные, в старину каждая книга была явлением единственным в своем роде, у нее был характер и лицо ее создателя, и изготовление ее считалось высоким искусством. Ни одна книга не повторяла в точности другую: если даже один и тот же каллиграф переписывал ее несколько раз тою же рукой, все едино, в наклоне и стремительности почерка, в уверенных линиях и осторожных штрихах присутствовал его темперамент и, если хотите, его изменчивое настроение, что делало ее тожеством человека и через его бессмертную душу приобщало божественному сиянию, каковое в каждое преходящее мгновение своеобразно и значимо. — Аббат немного помолчал, затем еще выше возвел глаза и продолжил: — Настанет время, когда исследователю древних рукописей даже описка в нынешних книгах доставит радость, и он определит по ней характер ее создателя, особенности его языка и настроения. Ныне хорошая книга — многократное произведение искусства. При новом же способе всех прочих искусников от дела отстранят, дабы явить миру лишь лицо сочинителя. Но я говорю вам, что это лицо, напротив, предстанет перед читателем более тусклым, если он не узрит за ним многократную оценку, которая добавляется к книге трудом переписчика и оформителя. Так обстоит дело с мирскими книгами. Божественное же слово, в том числе и Писание, окажется полностью во власти машины, не будет в нем дыхания Творца, глаголющего через сердце переписчика, но лишь нескончаемое однообразное повторение мертвых букв. И мир нашего духа вновь станет намного беднее.

Аббат картинно вздохнул и опустился на место. Все одобрительно на него взглянули. Ректор же Гонорий сказал так:

— В речи уважаемого аббата бесспорны глубина мысли и прозорливость. Но не должно ли признать, что присутствие личности оформителя в каждом сочинении не представляется нам столь уж необходимым? Возьмите какой-нибудь приказ или документ: вряд ли бумага подобного рода имеет нужду в своеобычности переписчика. Напротив, могущественный благодавец жаждет здесь лишь одного: дабы выражение его воли распространилось елико возможно точным и однозначащим. Нечто в этом духе желает, видимо, и сочинитель книги, зело чувствительный к ошибкам переписчика.

— Не имею что возразить, — заметил аббат. — Однако если те же самые ошибки, кои печатник весьма легко может допустить и при новом способе, укладывая рядами мелкие и утомительные для глаза металлические буковки, окажутся повторенными в тысячах томов, ущерб будет и того больше, автор же бессилен доказать, что это не он так написал. Когда же книгу переписывает сразу много каллиграфов, то едва ли все они сделают одну и ту же ошибку, и при сличении текстов истину возможно установить.

Бакалавр Луллус, застенчиво хмыкнув, неуверенно приподнялся с места.

— Говорите, говорите, сын мой, — подбодрил его архиепископ.

— Я хотел спросить, так ли уж это плохо, если книга станет дешевой? Так ли уж нам надобны эти ссоры наследников и постыдные судебные тяжбы из-за одолженных и невозвращенных книг? В иных библиотеках ценные фолианты прикованы к столу или к стене толстыми цепями, чтобы посетители не смогли унести их. Так ли уж это плохо, если новый способ печатания поможет освободить от оков книгу, свет разума?

Архиепископ покачал головой и снисходительно произнес:

— Младость, младость! Горячность и поспешность для нее от века предпочтительнее мудрой осмотрительности и дальновидности! Не так-то просто, да и неверно, отвергнуть устойчивые ценности!

— Не будет ли разумным рассмотреть вопрос расчлененно? — заметил ректор. — Ведь и сейчас уже имеется печатная Библия для бедняков и кое-что иное, рассчитанное на простолюдинов. В Голландии же подобным способом изготовляют и книги попроще, вроде грамматики. И не следует думать, будто новый прием разом вытеснит доселе существовавший. Посему не счесть ли желательным, чтобы духовную пищу для черни, более дешевую, выпускали в свет новым способом, серьезные же книги изготовляли прежним?

Доктор Якоб поднял со стола оттиснутый на доске лист и помахал им в воздухе.

— Взгляните, вот она, духовная пища для черни! Непристойные картинки и непотребные подписи под ними.

Их продают в качестве лакомства даже возле храмов в дни церковных празднеств, — главное, чтобы деньги шли. Вот оно, ваше расчленение, вот к чему ведет изобретение мастеров из Майнца! Всякая мерзость и ересь, распространяемые тысячами богопротивных книжек, обрушатся на голову простолюдинов, и то малое смирение, каковое и без того едва теплится в их душах, будет сведено на нет.

Архиепископ несколько раз кивнул, затем покачал головой: нелегкой была эта миссия. Он сказал:

— Мы, твердые в духе своем, призваны оберегать простолюдинов, и нам должно принять на себя удары Сатаны, кои он пытается нанести мирянам посредством слова. Просвещенные люди обязаны нести этот крест. — Он обвел глазами собрание и заметил человека, еще не выступившего со своим мнением. — А что скажет о предмете мастер книжного цеха Эразм, представляющий здесь упомянутых простолюдинов? Не привнесет ли его деловой опыт какую-нибудь новую ноту в наше беспокойство об их душах?

Эразм некоторое время сидел, опустив глаза и ковыряя ногтем столешницу. Наконец он сказал:

— У каждого подмастерья и впрямь своя рука и свое письмо, а у каждой мастерской своя искусность в оформлении и переплете, что правда, то правда, и я не знаю, хорошо это или плохо. Новые буквы все на один лад, читать их, может, и полегче, довольно того, если выучишь, нет надобности всякий раз сызнова привыкать к руке. Но я со своей стороны скажу, что поначалу нам, понятно, не по нутру придется, если мастера из Майнца станут держать дело в секрете и все так обернется, что мы с ними тягаться не сможем. Сейчас у нас в цехе работа налажена и в полном порядке. Некоторые заглавные буквы и заставки выполняем по трафаретам, но, конечно, не всегда. Наше дело такое: можем изготовить книгу, как заказано, аккурат по вкусу покупателя. Если у заказчика есть свои требования и к шрифту, то при новом способе соблюсти это будет трудно. К тому же мы можем работать на пергаменте и на бумаге. В церковных книгах пишем буквы, как удобней для богослужения, разной величины и разного цвета, чтобы можно было издали схватить глазом. На станке такое, пожалуй, не выйдет. Каждый мастер у нас в своем деле искусен, переписчики само собой, иллюминаторы, миниатюристы, переплетчики и пергаментщики — все хорошей руки мастера. Если новая машина дойдет и до нас, тогда, ясное дело, придется все перестроить. Товар попроще, такой, как книги для ученых и всякая философия, можно бы, пожалуй, и на станке печатать.

— Так, так, — архиепископ кашлянул. — Попытаемся подвести итог нашей беседы. Видимо, все мы весьма единодушны в нашей озабоченности судьбой народов и просвещения перед лицом этого новшества. От печатания и распространения книг не следует ждать добра. Дешевым и низким сделалось бы знание, стань оно предметом разговоров мясников и пастушек, как сулит нам новое изобретение. Исчезнут утонченность и возвышенность человеческого духа, его неповторимость и божественное предопределение. И пусть каждый наш просвещенный теолог, да и философ тоже, представит себе, что станется с полетом его мысли, если ему из толпы простолюдинов начнут выкрикивать низменное суждение о ней, наподобие того как римские плебеи решали государственные вопросы и требовали «хлеба и зрелищ». Машины теснят человека и хотят втоптать во прах прекраснейшие цветы его духа. Исчезнет суть, останется лишь серый покров, каковой опустится на нас и не токмо не поднимет пастушек до нашей высоты, но подавит нас своею необъятностью и принизит до них. Я тверд в своем мнении, мы не можем этого допустить, нам должно выступить противу печатного станка немедля, пока он еще не проник всюду. Согласны ли вы со мной? Дабы нам оградить себя от опрометчивых решений, пусть каждый из нас еще раз вкратце выскажет свое мнение. Итак, итак… начнем с графа.

— Как я уже сказал, я в своем доме не желаю видеть изданий для бедняков. Не нужно нам это новое искусство, — высокомерно изрек Клани.

— Именно, именно… Следующий.

— Я также премного озабочен состоянием духа людского, коль скоро его таким манером начнут искушать. Настало время пресечь это.

Так заявил высокообразованный doctor universalis Якоб. Затем слово взял аббат Ефраим:

— Я уже изложил подробно свои соображения. Ежели мы желаем сохранить высокую суть и ценность зерцала человеческой души, каковое есть книга, то запретим это искусство от машины!

— Такого рода новшество иной раз подобно лавине, и удержать его трудно, — сказал ректор. — Некоторую опасность, таящуюся в распространении дешевой духовной пищи, усматриваю и я. Чем больше людей будет причастно книге, тем расплывчатее станет мысль, тем неустойчивее сознание, и гул пустых споров помешает расцвету истины. Должно неусыпно блюсти границы и разрешать печатать на станке лишь некоторые бумаги самого простого назначения.

Настал черед магистра Бартоло высказаться. В обители его преосвященства Доната никто не решался говорить вразрез с волею владыки, которая столь ощутимо витала в воздухе, довлея над сознанием участников совета. Бартоло взглянул преданным взором на Томаса Клани и произнес: