Рассказы

Вы уже больше молчали, сидя около меня на диване. И у меня было такое впечатление, как будто вы исполняли какую-то скучную обязанность…»

— Вот здесь она права, старик. Это правда, так было. Дай ты человеку самое высшее сокровище, которым бы он прочно владел изо дня в день, — и сокровище это умрет для него. Натянувшиеся в первые мгновения до высшего напряжения струны в душе скоро ослабеют, обвиснут и перестанут издавать звуки.

Ну, что сделать, чтобы у нас не спускались колки в душе, как в скрипке? Что?

Есть, конечно, люди, у которых строй держится. В них что-то постоянно живет, отчего колки у них не спускаются. Это вот те люди, о которых помнят целые поколения.

Но их мало. Очень мало, старик…

Отсюда бедность и убогость души, когда человек не может жить своей силой. Он чувствует себя одиноким и из боязни одиночества готов на такую жизнь, от которой его душа перестанет звучать уже навеки.

Это страшная вещь, старик…

«…А после вашего ухода я подходила к зеркалу и почему-то долго смотрела на свое лицо.

И часто, в долгие осенние вечера, вернувшись после тяжелой работы дня, я напрасно ждала вас, сидя на диване.

Я вставала с дивана, положив сцепленные руки на голову, стояла несколько времени, потом обводила взглядом свою пустую комнату и, вздохнув, роняла руки.

„Что же, — думала я, — сколько впереди еще таких холодных осенних вечеров…“

А за ними что?

И не лучше ли поступиться, отказавшись от настоящего, редкого, что вырывает из души слезы, найти какую-нибудь спокойную и прочную опору в жизни. Такую скромную, бедную душу, которая, может быть, по своей бедности не уйдет от тебя никуда…

И такой человек встретился мне. Как, что, — не спрашивайте меня. Я знала только, что мне есть к кому прийти и выплакать в тяжелую минуту свою душу.

И часто он не знал, что у него на груди я плакала о своей жизни с ним…

Я не буду вам говорить о том, какая волна любви поднялась во мне к вам, когда я увидела ваши глаза, смотревшие на меня совсем по-новому… В них было столько скорби и в этой скорби столько любви, что моя душа в светлом воскресении и обновлении рванулась к вам навстречу.

…Но человеку суждено вечное проклятие — подниматься ввысь и жить всей полнотой души только на один короткий момент.

И в конце концов все, что ему остается прочного в мире, — это великая печаль о прекрасном, жить которым постоянно у него не хватает сил.

Он чувствует его всей силой души только тогда, когда его еще нет или оно уже ушло…

Я спросила себя: чем ты предпочитаешь жить? Редкими взлетами ввысь, за которые будешь платить одиночеством, или твердой, верной опорой, с которой ты кое-как, хромая, доживешь в тишине до могилы?

И я, мой друг, решила…»

Я остановился читать и увидел, как у меня побелели концы пальцев, державших листок.

Рука моя судорожно ухватилась за пень.

— Подожди… тут что-то другое…

И я дочитал письмо уже про себя:

«И я, мой друг, решила выбрать то, что надежнее: спокойную, прочную опору.

И мой поцелуй на лестнице, когда вы уходили от меня, был прощальным поцелуем. В нем я хоронила, разрывая на части свою душу, то, что привиделось мне однажды в моей жизни, когда была сильная гроза и на столе стояли мокрые от дождя полевые цветы…»

VIII

Вот и вся история. Она очень проста, в ней нет никакого социального значения.

Просто написал для себя, чтобы несколько разобраться.

Печка уже догорела. В ней только тлеют последние угли, и комната погружается во мрак.

За окном шумит холодный ветер, и дождь словно горстями кто-то бросает в окно.

В горле почему-то опять тяжелый ком, от которого тяжело и трудно дышать; потом сразу вдруг стало легче: что-то горячее капнуло на руку. Еще и еще…

Я смотрю на тлеющие угли и, обтирая о куртку руки, шепчу про себя:

— В конце концов, что же?.. Случилась небольшая история, которая задела меня одним только краем… Я, кажется, разобрался в ней… И вот уже все прошло…

Голубое платье

I

Несчастье случилось на свадьбе недели за две до Покрова, когда хлеб был уже весь убран и в поле оставалась только запоздавшая картошка.

Спиридон накануне свадьбы дочери даже ходил на свой загон, посмотреть, не пора ли выпахивать картошку. Постоял там, посмотрел из-под руки кругом и понурый пошел домой. Месяц тому назад дочь, Устюшка, пришла и сказала, что выходит замуж за сына кузнеца Парфена, комсомольца.

— А денег на свадьбу кто тебе приготовил? — спросил Спиридон, не взглянув на дочь.

— Каких денег? Приданого ему не нужно, — а венчаться будем не у попа, просто запишемся, — сказала как-то небрежно, почти мимоходом Устинья, вильнула своей косой и ушла.

Жена Алена ахнула, а Спиридон бросился было за дочерью с кулаками, но сейчас же остановился и, махнув рукой, только сказал:

— Вот чертова порода-то пошла!..

Больше всего его задело почему-то, что жениху приданого не нужно. «Значит, хозяйства не справит, раз копейку не ценит», — подумал он.

Хотя он никогда ничем не выражал своей любви к жене, и если она уезжала одна в город и долго не возвращалась, то он выходил на улицу посмотреть, не едет ли, но всегда смотрел не в сторону околицы, а смотрел как будто по сторонам, чтобы люди не увидели, что он о ней беспокоится и ждет ее.

Говорили они с ней всегда только о хозяйстве и ни о чем больше. Теперь Спиридон стал молчалив и раздражителен, и если выпивал и его чем-нибудь задирали, у него глаза загорались диким огнем, и он, не помня себя, лез драться.

Один раз даже и в трезвом виде он едва не убил Семку кровельщика, маленького, лохматого мужичонку, за то, что тот ехидно его поздравил «с хорошим женихом и партийной линией».

Когда же он бывал пьян и лез с кем-нибудь драться, Алена всегда повисала у него на руках и твердила:

— Спиридон, голубчик, будет… Спиридон, милый, не надо…

И уводила его домой, прикладывая землю к синякам, которые он себе насажал в пьяном виде.

Чем ближе подходил день свадьбы Устиньи, тем Спиридон становился угрюмее и сумрачнее. И возможно, что если бы не было этой свадьбы, то не случилось бы и несчастья, такого нелепого и ужасного.