Рассказы

— И жена есть?

— А как же, красавицу отхватил, вот завтра посмотришь. На праздник к родным уехала, а через три дня у нас праздник. Сюда все приедут. Это она у меня порядок наводит. Баба, можно сказать, жох.

— Скажи, пожалуйста, как идет время, — сказал Василий, когда они сидели за чаем, и он неумелой мужской рукой доливал чайник, толстыми пальцами закрывал крышечку и наливал чай в стаканы. — А какое было время! Героями, можно сказать, были! А что ж, и правда, герои. Перекоп-то, ого!

И приятели стали вспоминать героические времена. Один сидел в распахнутом на толстом животе френче, с круглым подбородком и толстой шеей. Другой — в худых грязных башмаках, с давно нечесанными волосами, с наивно-восторженным лицом.

Но Василий все возвращался к своему теперешнему благополучию, и ему хотелось, чтобы его друг лучше почувствовал, как он хорошо теперь живет.

— Я, брат, и поставил себя здорово: председатель райисполкома, прием, все как следует. Это у меня жена, — она меня настрочила. Ты летом приехал бы посмотреть, как у нас тут. Прямо — дача, можно сказать: цветник был около дома.

Петр, радостно улыбаясь, слушал друга. А потом, когда тот все рассказал и про цветники и про прием, и ему уже нечего было рассказывать, Петр стал говорить о себе.

— Да, вот, брат, какая это штука, — наука! — сказал он, — захватила, можно сказать, за обе печенки. То я жил себе в деревне Коврино Глуховской волости и думал, что все т у т. А потом, как открылось мне, что на каждой пылинке тоже существа всякие, которых никаким глазом не увидишь, да как посмотрел я в телескоп на небо, где вместо искорок вот такие штуки плавают! И ежели с них на землю посмотреть, так не то, что Глуховской волости, а и самой земли-то не увидишь, она меньше песчинки, — так, брат, у меня ровно другие глаза открылись. Вот ей-богу! И вся эта махинища летит в пространстве без конца времени. Какая ж тут к черту Глуховская волость, когда мы не в волости живем, а в том, чего ум охватить не может.

Петр, возбужденно взъерошив волосы, остановился и блестящими глазами посмотрел на Василия.

— Да, это, брат, штука, — сказал тот, покачав головой.

— И вот, братец ты мой, прежде, бывало, все думаешь, как быть: башмаки худые, домой стыдно показаться, от людей совестно. А теперь иной раз станет невмоготу от своей нищеты, так что ж ты думаешь: посмотришь на звезды, этак прикинешь наравне с ними худые башмаки — и все это вдруг такая чепуховина окажется, что самому смешно станет. Может быть, целый миллиард верст пространства и целые планеты у меня в мозгу умещаются, и все это я охватить могу, а я буду от худых башмаков духом падать или от людей, которые этого ни черта не видят, а судят обо мне только, что у меня башмаки худые. И думают, что ежели они сидят в Глуховской волости, то тут все.

— Башмаки не весь век худые, — сказал Василий, — вот выучишься, на должность поступишь, тоже почет будет, не хуже меня.

— Не в этом суть! Может, у меня и тогда худые будут. Помнишь, гражданскую-то: нешто тогда у нас крепкие были? А нам на это наплевать было. Иные мужики мне говорят: «Что ж, воевал, воевал, а ничего не навоевал». Я знаю, что я навоевал: я целый мир завоевал. А прежде у меня только одна волость была. Вот в чем суть.

— Да, это правильно, — сказал Василий. И прибавил: — Вот, брат, как я тебе рад! Так ты меня разворошил всего, ровно я помолодел на десять лет. А тут расстраиваешься иной раз оттого, что сбруя у тебя на лошадях плохая, не такая, какую хотелось бы, как председателю райсовета.

— Чепуха!

— Да я-то насчет этого тоже… это вот жена у меня любит, чтобы все было, как полагается. Нет, разворошил ты меня, можно сказать. Ведь, это что, ей-богу. А вот так живешь и живешь, думаешь, что весь мир-то в твоей волости и что самое что ни на есть главное, чтобы сбруя у тебя хорошая была.

III

На следующий день приехала жена. Василий выбежал на улицу и вернулся радостный, таща какой-то пестрый узел.

— Сказал ей, что ты приехал! — крикнул он и опять убежал, очевидно, за другими узлами.

Через несколько минут дверь опять распахнулась, показался Василий опять с узлом и на ходу говорил:

— Вот, студент московского университета. Первого Эм Ге У… Наша звезда будущая. Небось никогда не видала? Это, брат, такой человек! Голова, одним словом.

За ним показалась жена, молодая, красивая женщина в белом шерстяном оренбургском платке и короткой плюшевой шубке, очевидно, сшитой городской портнихой. Она входила с тем выражением готовой приветливости, с каким входит хозяйка, когда ей говорят о приезде важного, именитого гостя.

Но когда она вошла в комнату, то, увидев Петра, невольно оглянулась по комнате, как бы ища глазами кого-то другого. Но никого, кроме него, не нашла. Она протянула Петру руку все с той же улыбкой приветливости, но ставшей несколько натянутой. Как будто человек приготовился к одному, а увидел совсем другое. И, как бы желая найти оправдание своему изменившемуся выражению и направить его на другое, сказала:

— Уж ехала, ехала по этой грязище, все жилы себе вымотала. Да скажи ты горбачевским мужикам, чтобы они свой мост починили. А то лошадь всадили, чуть ноги себе не поломала.

— Ах, сукины дети, — сказал Василий, — ведь я им тысячу раз говорил.

— А нужно не тысячу раз говорить, а засадить суток на трое, вот они тогда скорее вспомнят. А то ты разговариваешь с ними, словно они тебе приятели. У тебя — все приятели, кто под руку ни подвернись.

Хозяйка говорила это с усталым выражением, разматывая платки и снимая шубку, которую муж заботливо взял и повесил в маленькой передней на вешалку.

Ее раздраженный вид, неизвестно к чему относившийся, — то ли к неисправным мужикам, то ли еще к чему, — сразу подействовал так, что и у Василия и у Петра пропала свобода движений. И когда ее громкий раздраженный голос на минуту замолкал, в комнате водворялось молчание.

А тут она посмотрела на чистый, только что вымытый к празднику пол и крикнула:

— Это что тут? Кто это навозил сюда грязи? — Но, взглянув на башмаки Петра, она сейчас же замолчала.

А Петр, всего несколько минут назад говоривший, что ему теперь все равно, что о нем люди думают, взглянув на свои башмаки и на грязные следы их около стола, где он вчера вечером сидел за чаем, покраснел во всю щеку.

— Ой как спину разломило! — сказала хозяйка, видимо, нарочно сказав эту фразу с тем, чтобы перевести на другой предмет свой раздраженный вид и заменить его усталым с дороги.

Она пошла за перегородку, потом в кухню. И оттуда послышался ее властный хозяйский голос:

— Что ж, у тебя рук нет? Как только хозяйка из дома, так вы тут и городите черт ее что?

Василий ходил за ней, потирая руки, как будто он чувствовал себя виноватым в ее усталости. А виноватым он себя чувствовал потому, что она, наверное, скажет: «Вот ехала, думала побыть вдвоем перед праздником, отдохнуть, а он тут приятелей каких-то навел в рваных башмаках, которые весь пол выгваздали».