Рассказы (-)
Шрифт:
– Да, - сказал Джонни Пай.
– Помню.
– И засмеялся скрипучим стариковским смехом.
– И из всех дурацких вопросов, какие мне задавали, этот, безусловно, стоит на первом месте.
– Правда?
– сказал точильщик.
– Ага, - усмехнулся Джонни.
– Вы ведь спросили меня, как можно быть человеком и при этом не быть дураком. И ответ, вот он: когда человек умрет и его похоронят. Это каждый дурак знает.
– В самом деле?
– сказал точильщик.
– Конечно, - сказал Джонни Пай.
– Мне ли не знать. Мне в ноябре стукнет девяносто два года, и я пожимал руку двум президентам. Первому...
– Про это
– Ну, мало ли чего нет на свете, - сказал Джонни, теряя терпение. Есть люди храбрые, и мудрые, и сноровистые, им удается иногда двинуть ее вперед, хотя бы на дюйм. Но там все перепутано. Да господи боже мой, еще в самом начале только какой-нибудь дурак полез бы из моря на сушу - либо был выкинут из рая, если так вам больше нравится. Нельзя верить в то, как люди себя воображают, надо судить по делам их. И я не ставлю высоко человека, которого в свое время люди не считали бы дураком.
– Так, - сказал точильщик, - ты ответил на мой вопрос, во всяком случае, насколько это тебе по силам. Большего от человека ждать не приходится. Поэтому и я выполню свое обязательство по нашей сделке.
– Какое же именно?
– сказал Джонни.
– Все вместе я помню отлично, но некоторые подробности как-то забылись.
– Ну как же, - сказал точильщик обиженно, - я же обещал отпустить тебя, старый ты дурак! Ты меня больше не увидишь до Страшного суда. Там, наверху, это вызовет неприятности, - добавил он, - но хоть изредка могу я поступить так, как хочу?
– Уф, - сказал Джонни Пай.
– Это надо еще обдумать.
– И почесал в затылке.
– Зачем?
– спросил точильщик, явно задетый за живое.
– Не так часто я предлагаю человеку вечную жизнь.
– Ну да, - сказал Джонни Пай, - это с вашей стороны очень любезно, но, понимаете, дело обстоит так.
– Он подумал с минуту.
– Нет, вам не понять. Но вам не дашь больше семидесяти лет, а от молодых и ждать нечего.
– А ты меня проверь, - предложил точильщик.
– Ну хорошо, - сказал Джонни, - дело, значит, обстоит так, - и он опять почесал в затылке.
– Предложи вы мне это сорок, даже двадцать лет назад... а теперь... Возьмем одну небольшую деталь, скажем - зубы.
– Ну конечно, - сказал точильщик.
– Естественно. Не ждешь же ты от меня помощи в этом отношении.
– Так я и думал, - сказал Джонни.
– Понимаете, эти зубы у меня хорошие, покупные, но очень надоело слушать, как они щелкают. И с очками, наверно, то же самое?
– Боюсь, что так, - ответил точильщик.
– Я ведь, знаешь, со временем не могу сладить, это вне моей компетенции. И по чести говоря, трудно ожидать, чтобы ты, скажем, в сто восемьдесят лет остался совсем таким же, каким был в девяносто. И все-таки ты был бы ходячее чудо.
– Возможно, - сказал Джонни Пай, - но понимаете, я теперь старик. Поглядеть на меня - не поверишь, но это так. И мои друзья - нет их больше, ни Сюзи, ни мальчика, - а с молодыми не сходишься так близко, как раньше, не считая детей. И жить, и жить до Страшного суда, когда рядом нет никого понимающего, с кем поговорить, - нет, сэр, предложение ваше великодушное, но принять его, как хотите, не могу. Пусть это у меня недостаток патриотизма, и Мартинсвилл мне жаль. Чтобы видный горожанин дожил до Страшного суда - да это вызвало бы переворот в здешнем климате, и в торговой палате тоже. Но человек
должен поступать так, как ему хочется, хотя бы раз в жизни.– Он умолк и поглядел на точильщика.
– Каюсь, - сказал он, - мне бы очень хотелось переплюнуть Айка Ливиса. Его послушать - можно подумать, что никто еще не доживал до девяноста лет. Но надо полагать...
– К сожалению, полисов на срок мы не выдаем, - сказал точильщик.
– Ну ничего, это я просто так спросил. Айк-то вообще молодец.
– Он помолчал.
– Скажите, - продолжал он, понизив голос, - ну, вы меня понимаете. После. То есть вероятно ли, что снова увидишь, - он кашлянул, - своих друзей, то есть правда ли то, во что верят некоторые люди?
– Этого я тебе не могу сказать, - ответил точильщик, - Про это я и сам не знаю.
– Что ж, спрос не беда, - сказал Джонни Пай смиренно. Он вгляделся в темноту. От косы взвился последний сноп искр, потом вжиканье смолкло. Гм, - сказал Джонни Пай и провел пальцем по лезвию.
– Хорошо наточена коса. Но в прежнее время их точили лучше.
– Он тревожно прислушался, огляделся. Ой, господи помилуй, вот и Элен меня ищет. Сейчас уведет обратно в дом.
– Не уведет, - сказал точильщик.
– Да, сталь в этой косе недурна. Ну что ж, Джонни Пай, пошли.
Из цикла "Фантазии и пророчества"
Кровь мучеников
Перевод В. Голышева
Человек, ожидавший расстрела, лежал с открытыми глазами и смотрел в левый верхний угол камеры. Последний раз его били довольно давно, и теперь за ним могли прийти когда угодно. В углу под потолком было желтое пятно; сперва оно ему нравилось, потом перестало; а теперь вот опять начало нравиться.
В очках он видел его яснее, но очки он надевал только по особым случаям: с утра, проснувшись; когда приносили еду; для бесед с генералом. Несколько месяцев назад во время одного избиения линзы треснули и подолгу носить очки он не мог - уставали глаза. К счастью, в его нынешней жизни ясное зрение требовалось редко. Тем не менее поломка очков беспокоила его, как беспокоит всех близоруких. Проснувшись утром, ты надеваешь очки, и все в мире становится на место; если этого не происходит, с миром что-то неладно.
Заключенный не особенно доверял символам, но самый страшный его кошмар стал неотступным: вдруг ни с того ни с сего от линзы отваливается большой осколок, и он ощупью ищет его по всей камере. Шарит в темноте часами, тщательно и осторожно, но кончается всегда одним и тем же - тихим внятным хрустом незаменимого стекла под каблуком или коленом. Он просыпался в поту, с ледяными руками. Этот сон чередовался с другим, где его расстреливали, но большого облегчения от такой перемены он не испытывал.
Видно было, что у лежащего умная голова, голова мыслителя или ученого старая, лысая, с высоким куполом лба. Голова, вообще говоря, была весьма известная: она часто появлялась в газетах и журналах, нередко даже напечатанных на языке, которым профессор Мальциус не владел. Тело, согнутое и изношенное, было все еще жилистым крестьянским телом, способным долго выносить грубое обращение; тюремщики его в этом убедились. Зубов у него стало меньше, чем до тюрьмы, колено и ребра срослись неудачно, но это было не так уж важно. Кроме того, он подозревал, что у него плохо с кровью. Тем не менее, если бы он вышел на волю и лег в хорошую больницу, его бы, наверно, хватило еще лет на десять работы. Но на волю он, конечно, не выйдет. Его расстреляют до этого, и все будет кончено.