Рассказы
Шрифт:
Катерина Федосеевна проснулась, лицо ее исказилось от боли, словно Валя шлепнула ее, а не кошку.
– Оставь!
– выговорила она.
– Как это оставь? Развалилась на тебе, свинья жирная, а ты терпишь. Она и задушить может, только допусти - лесная ведь! Вот я выброшу ее в форточку, пусть знает свое место.
– Закрой!
– прошептала Катерина Федосеевна и показала глазами на форточку.
– Ладно, закрою, коли так,- согласилась Валя и захлопнула форточку.Делишки-то как твои? Выкарабкаешься или нет? Карабкаться надо. Может, дочке телеграмму все-таки послать?
– Покорми!
– сказала Катерина Федосеевна.
– Вот это резонный разговор. Сейчас покормлю. Тут я принесла тебе кое-чего.
– Кошку!
– сказала Катерина Федосеевна.
– Как это - кошку? Сперва тебя покормлю, а потом уж кошке - что останется.
– Кошку!
– повторила больная.
– Ладно, коли так, покормлю и кошку. Нашла кого полюбить!
– Валя выложила на стол еду из корзинки и кинула кошке кусок хлеба.- Жри, потаскуха!
Кошка подошла к хлебу, обнюхала его и, отвернувшись, с недоумением посмотрела на свою хозяйку, на Катерину Федосеевну.
– А ведь она не голодная у тебя!
– обиделась Валя.- Ишь оборотень! Ей, наверно, сметанки надо, а то, может, котлетку жареную подать, бифштекс-ромштекс?
Катерина Федосеевна закрыла глаза.
Всегда суматошная Валя тихо просидела у постели старухи целый вечер, накормила-таки ее манной кашей с ложечки и пообещала заглянуть до ночи еще разок.
– А то свою Маруську пошлю!
– сказала она.
Все это время кошка скрывалась за печной трубой, дремала, изредка приоткрывала глаза, словно шторки на окнах раздвигала, следила за своей хозяйкой. А когда за Валей захлопнулась дверь, она мягко спустилась с печи, забралась на стол и спокойно и плотно поужинала, выбирая что по душе.
Катерина Федосеевна видела все, но уже ничего не говорила.
Совсем поздно в избу, постучавшись, вошла Валина дочка, Маруся, школьница лет пятнадцати, робко примостилась у кровати бабки Федосеевны, которой почему-то всегда побаивалась, сидела не двигаясь, все ждала какого-нибудь приказания или просьбы, но сама спрашивать ни о чем не решалась.
Катерина Федосеевна взяла ее руку в свои - жилистые и холодные - и долго молча гладила, словно извинялась, что раньше не признавала ее.
В избе было прохладно и сыро, пахло лекарствами.
Под бревенчатым потолком тускло горела электрическая лампочка, обернутая бумагой.
Кошка опять сидела за печной трубой, чего-то ждала, но к хозяйке не подходила и даже не глядела в ее сторону.
– Шить умеешь?
– вдруг спросила Катерина Федосеевна.
Маруся вздрогнула от неожиданности.
– Чего шить?
– Посылку обшей. Вон...- Она показала глазами в угол избы.- Адрес напиши... В шкапу. Пошли дочке.
Маруся принялась за работу.
На другой день врач, прослушав больную и выписав новые назначения, сказал:
– Душно у тебя здесь, бабуся. Я к тебе дежурную сестру пошлю, пока в больнице место не освободилось. Она и печку будет топить.
– В деревню бы меня...- попросила Катерина Федосеевна.
– Тоскуешь?
– заинтересовался врач.- А кто тебя там лечить будет?
– В деревню бы...
– Конечно,
в деревню бы... Но тут уж я ничего сделать не могу. Вот поправишься, тогда... Перед уходом он открыл форточку.– Не надо!
– с испугом сказала Катерина Федосеевна.
Но было уже поздно: кошка сорвалась с печи, мяукнула, взвилась и, скрежетнув когтями по стеклу, скрылась.
Подружка появлялась в избе еще не раз, но лишь в те часы, когда больная старуха почему-либо оставалась одна.
Воровато поглядывая на свою хозяйку, а то делая вид, будто вовсе не замечает ее, кошка подбирала остатки еды со стола, затем обшаривала и обнюхивала все закутки в избе и снова исчезала через форточку. А если в избе не оказывалось никакой еды, она забиралась к Катерине Федосеевне на грудь, тормошила ее и требовательно мяукала.
Просыпаясь, Катерина Федосеевна спервоначалу, как всегда, пугалась, но потом внимательно и бесстрастно следила за своей Подружкой, все уже понимала и ни о чем не заговаривала с ней.
В последний раз Валя застала Подружку на груди Катерины Федосеевны, когда та была уже мертвая.
– Задушила-таки, ведьма!
– взвизгнула Валя, хватая кошку за мягкий пушистый воротник.- Ну погоди, сейчас-то я знаю, что с тобой делать. Сейчас ты не уйдешь от меня. Сдам я тебя куда следует.
1965
УГОЩАЮ РЯБИНОЙ
Рассказ
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
Марина Цветаева
Весной в Подмосковье, пряча лыжи на чердак, я заметил развешенные по стропилам кисти рябины, которую осенью сам собирал, сам нанизывал на веревки, а вот забыл о ней и, если бы не лыжи, не вспомнил бы.
В давнее время на моей родине рябину заготовляли к зиме как еду, наравне с брусникой, и клюквой, и грибами. Пользовались ею и как средством от угара, от головной боли.
Помню, вымораживали мы тараканов в избе, открыли дверь и все окна, расперев их створки лучиной, а сами переселились к соседям. За зиму таким способом избавлялись от тараканов почти в каждом доме. В лютый мороз пройдет несколько дней - и ни одного прусака в щелях не остается. Вернулись мы в свою избу через неделю, мать принялась калить печь, да закрыла трубу слишком рано, не рассчитала, и к вечеру мы все валялись на сыром полу, как тараканы. Не знаю, что с нами было бы, если бы не мороженая рябина. Странно, может быть, но сейчас вспоминать об этом мне только приятно.
В Подмосковье я собирал рябину больше из любви к этим своим воспоминаниям о детстве, да еще потому, что в прошедшем году уродилось ее на редкость много, и жалко было смотреть, как сочные, красные ягоды расклевывают дрозды.
На темном чердаке под самой крышей связки рябины висели, словно березовые веники. Листья на гроздьях посохли, пожухли и свернулись, и сами ягоды, перемерзшие за зиму, тоже чуть сморщились, вроде изюма, зато были вкусны. Свежая рябина - та и горьковата, и чересчур кисла, есть ее трудно, так же как раннюю клюкву. Но и клюква и рябина, прихваченные морозом, приобретают ни с чем не сравнимые качества: и от горечи что-то осталось, а все-таки сладко и, главное, никакой оскомины во рту.