Рассказы

— Нас не разделяет ничто. А все только соединяет! — продолжала дерзить сестра. — Знаешь, есть такое понятие — «близость»? Душевная и иная…

— Ты и об иной тоже заговорила?! — Отец судорожно настроил приемник на еще большую громкость. И повернулся к маме: — Если б ты видела, что происходило сейчас в подъезде? Представить себе не сможешь.

После этого мама, судя по ее лицу, представила себе нечто худшее, чем было на самом деле.

— Кларочка, как же так?

Отец не догадывался, что он у Клары «в руках». И словно напрашивался, чтоб она свои руки сомкнула. Он боялся, что Клара угодит в пропасть, а сам уже почти угодил в капкан. Это напоминало битву. И отец выглядел воином, который сражался за безопасность своего противника. Я хотел удержать его, остановить. Но не знал, как это сделать. Клара притаилась, зажалась. Она изготовилась захлопнуть капкан.

— Если ты еще раз посмеешь… — взялся предупреждать отец.

Сестра, я знал, была дороже ему, чем мы с мамой. Потому и был он к ней беспощаден:

— На днях я с ним встречусь. А ты не встретишься с ним больше ни разу. Хоть бы ты меня умоляла, рыдала…

— Как рыдала и колотилась у тебя на груди та женщина с кудряшками? Вспомни бульвар…

— Зачем же так? — прошептала мама. Она, которая тоже была «на крючке», взглянула на крюк, удерживавший люстру под потолком. Точно проверяла, выдержит ли он и ее.

Отец безмолвно проглотил две пилюли: одну из уст дочери, а другую — из своего пузырька.

Потом он, не глядя, нащупал на кухонном столике сигареты, вышел на лестничную площадку и закурил.

…С той полуночи родители наши стали спать врозь: отец на диване в столовой, а мама — в спальне.

Они и по сию пору так спят. Хоть Клара давно уже забыла про бывшего своего студента, без которого не хотела жить.

Зато я в десятом классе — опять в десятом — надумал жениться. И наконец-то понял свою сестру Клару, как, быть может, никто другой! Сверстница Майя из соседнего дома лишила меня сна, покоя и, по мнению мамы, рассудка. «Моя Майя! Майя моя…» — Эти словосочетания меня завораживали. Воспитательные обязанности (до той полуночной «кухонной разборки») у нас были четко распределены: отец защищал от моральных падений Клару, а мама остерегала меня. Мне, таким образом, было гораздо легче. После же той «разборки» отец, мне чудилось, стал ниже ростом. Точнее, пригнулся… Сперва перед Кларой, а потом и перед всей жизнью. Две фразы сестры (и всего-то две!) лишили его в нашей семье права голоса… Он изредка, мимоходом говорил о своей фирме, о политике, о погоде на улице, но о погоде в нашем доме — уже никогда. Не выражал протестов, как это случалось раньше, и осуждений неправедности, будто она вообще исчезла. И ни на что он не жаловался. Хотя мог бы, к примеру, предъявить претензии физическому своему недугу. Прежде породистая внешность противоречила его нездоровью, но вдруг стала полностью соответствовать. О мужественной неотразимости напоминали лишь фотографии. Из-за двух Клариных фраз? Они подхлестнули отцовский недуг и его обнажили. Клара с рождения была на отца похожа. Но на того, прежнего, с осанкой, которую она еще не успела отнять.

А я, как считалось, был похож одновременно на маму и папу. Кажется, это осталось единственным, что их, как некогда, объединяло.

Мама слыла нежной и женственной. Даже меня, своего подопечного, она не наставляла, а лишь уговаривала… как, думаю, уговаривала маленьких своих пациентов быть умниками и не бояться, потому что «больно не будет». Женщины — именно женщины! — взахлеб объявляли маму «неотразимой». Потому, наверное, что «неотразимость» ту им не приходилось «отражать» и она не была агрессивной. Ее не следовало опасаться. И еще отмечали, что мама, не желая того, обволакивала своим голосом. Голос ее можно было слушать и получать удовольствие вне зависимости от того, что мама произносила. Он воздействовал сам по себе. И вот этим покоряющим голосом мама сказала:

— Я не смею возражать против любви. Скрепите ее своими чувствами, а подписями — еще успеете.

Но мама не знала, что подписями родители Майи уже скрепили контракт с какой-то заокеанской компанией. И что им предстояло покинуть наш город и нашу страну минимум на пять лет. Между мною и своими родителями Майя на предстоящее пятилетие и до своих самых последних дней предпочла меня. А если б разлука оказалась неизбежной, неотвратимой, мы с Майей твердо решили превратить в «последние дни своей жизни»… дни самые ближайшие. Думая об этом, я, как мама в ту полночь, поглядывал на крюк, удерживающий люстру под потолком. Но Майя сказала, что подобный способ «неэстетичен».

Эстетика выделяла Майю не только в нашем десятом классе, но и во всем окружающем мире. На ее прическу, одежду и украшения с завистью взирали даже учителя женского пола. А учителя пола мужского взирали с неумело замаскированным интересом (как отцовские приятели на Клару!). «Главное не в форме, а в содержании», — не раз слышал я. Некоторые мужчины, однако, как мне казалось, не были с этим согласны: они не интересовались Майиным содержанием, а вот формами… И я их ненавидел. Явный и всеобщий успех Майи все жарче воспламенял меня. Я пытался себя остудить, вспоминая о чужих аналогичных историях: вот ведь и Клара тоже безумствовала, а сейчас того студента как не бывало. Из души ее выселил родителей (со мной вместе!) уже кто-то совсем другой. Но теории, аналогии в огнетушители и утешители не годятся.

Разлука для нас с Майей была равнозначна физической гибели. Судьбы наши в таком случае должны были сделать неразлучными… газ или яд. Этот выход казался Майе эстетичнее всех остальных. Мы даже стали копить снотворные таблетки и капли, похищая их из домашних аптечек.

Отец не противился нашей страсти, так как лишен был этого права.

Любовь отбрасывает все и вся, кроме самой себя, в сторону. И если она оказывается могущественней гениев и полководцев, то, разумеется, оказалась сильнее меня. А потом она исчезает, нередко оставляя после себя разрушения, а то и руины. Но это невозможно предвидеть, а стало быть, нельзя и предотвратить.

— Прости, что я вынуждена это сказать… Но мне совестно за тебя, — мягко, своим заволакивающим голосом произнесла мама. — Неужто ты хочешь разрушить чужой дом? Разлучить с родителями ту, которая пока еще больше дочка, чем женщина?

— А пусть ее родители не улетают! — в полном ослеплении выкрикнул я.

— Разве ты можешь подобное требовать? — Мама не поучала, а задавала вопросы. — Ты уверен, что чувства твои надежнее чувств матери и отца? И прочнее? Ты клянешься, что будешь обожать ее вечно? Но если это неправда, которую ты в горячке сам принимаешь за истину? И если, таким образом, это обман?

— А ты всегда говоришь только правду? И ничего не скрывала, и ни разу никого не обманывала? Вспомни-ка Евпаторию!.. — выпалил я.

Палить по родной матери? Но я был влюблен — палил, как иногда случается на войне, «по своим».

— Только правду не говорит никто, — тихо ответила мама.

После Майи я еще два раза влюблялся навечно.

Притом, что пока не успел даже распрощаться со своим юным возрастом. Сколько же сотрясений у меня впереди!

Однажды я высказал эту мысль маме, когда мы прогуливались перед сном.

— Бывает по-разному. Сначала сходят с ума, а после…

— Ты ведь тоже очень любила отца? — зачем-то спросил я.

— Очень я любила Александра Савельевича.

— Да-а? — растерялся я. Может, мама все-таки решила говорить правду всегда?

— И он не нуждался в моих медицинских советах, потому что сам был врачом.

— Но отец-то очень тебя любил!

— Очень он любил, я думаю, ту женщину… с кудряшками.

— Так почему ж ты не ушла?! И он не ушел?

Мама долго не отвечала.

— Я хотела, чтобы у вас с Кларой была мать… а он хотел, чтобы у вас был отец. А вместе мы хотели, чтобы у вас был дом.

Мы брели по тому же бульвару, по которому от отца убегало счастье.

— Какие же мы с сестрой сволочи! — сообщил я самому себе вслух.

— Зачем ты так? — возразила мама.

1998 г.

«ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК»

У нас на бульваре она, мне кажется, появилась впервые. Но почти все со скамеек своих привскочили, а встретившись с нею взглядами, поздоровались. И я поздоровалась, потому что была с ней знакома. А она со мной нет… Хоть с многоцветного экрана, без спроса отвлекавшего меня от жизни и без спроса приобщавшего к ней, она уверяла, что ясно видит лица своих телезрителей. Как ей удавалось одновременно рассмотреть столько лиц, для меня оставалось загадкой…