Рассказы

Таким образом он дал понять, что та больница располагалась не в Лондоне и не в Ливерпуле.

— Где он? — проговорила я.

— За этим столом… Я бы, нарушая свои привычки и правила, согласился присутствовать при его полуэксперименте. И не счел бы для себя оскорбительным консультировать… — Профессор разогнулся, оперся на спинку кресла и добавил: — Тем более, что хочу узнать своих коллег «в деле».

Я поняла, что само «светило» ни ошибаться, ни рисковать не имеет права. Он думал о полуэксперименте, о том, что хочет познать коллег. А о моей дочери?..

Отныне на всей земле для меня существовали только два человека: моя дочь Рашель и тот хирург.

— Учтите, я, как вы уже слышали, не из Англии. И не из Америки… Я всего лишь из Питера.

— Мы тоже из Питера. Из Санкт-Петербурга… Из Ленинграда. Хоть Рашель родилась уже тут, на Обетованной земле.

Непроизвольно я намекнула, что обетованность обязана себя проявить и на этот раз.

— Вы назвали дочь на французский манер — Рашелью, а не Рахелью. Так, может, надежней врач из Парижа?

— Что вы? Что вы?! Только из Питера…

— И еще хочу предупредить… Вначале меня подозревали в том, что свой медицинский диплом я купил. Не заслужил, а приобрел… Глубокие были сомнения и разбирательства! Так что подумайте: разумно ли мне довериться?

— Как можно не довериться вам?!

Я пыталась душевно, по-родственному сблизиться с ним, чтобы он отнесся к моей дочери… как к дочери. И спросила:

— А где вы в Питере жили?

— На Васильевском острове.

— И я на Васильевском! Такие совпадения случайными быть не могут.

Обычно я избегала употреблять знаменитые, но уже зацитированные, затертые строки. Но все же сказала:

— Помните, у Иосифа Бродского?..

Ни земли, ни погостаНе хочу выбирать.На Васильевский островЯ приду умирать…

Упомянула о смерти — и содрогнулась.

— Ну, мы в медицинском институте это четверостишие подредактировали:

Я могилу заочноНе хочу выбирать,Но в больницу я точноНе приду умирать.

Потому что в больнице следует исцеляться, а не отдавать концы! — В отличие от профессора, он умел шутить, взбадривать. — Но не думайте, — продолжал он, — что в операционной я буду один. Медицина — это ведь в значительной степени еврейское призвание. И со мной будут здешние мастера экстра-класса. — О том, что там будет присутствовать и профессор, он не упомянул. — Не сочтите это нескромностью, но подобные операции мне удавались. Две из них были предельно сложными. Готов взяться за третью. Дать полную гарантию самонадеянно. Но что от меня зависит…

Теперь от него зависело все.

— Я уверена, я не сомневаюсь… У вас получится! По-другому не может быть. Господь не допустит, чтобы случилось иначе…

Он источал надежность, которая не позволяла сойти с ума: был не слишком молод (откуда бы тогда взялся опыт?) и не стар (откуда бы тогда взялись силы и смелость?). Происходил из Питера, где остались еще два самых дорогих и надежных для меня человека — уже не на земле, а в земле: мама, отец… Которые, я чувствовала, протягивали навстречу мне руки. Как протягивали их в ту пору, когда я аляповато, неуверенными, но предпочитающими бег ногами устремлялась в объятия к ним обоим. Младенцам легче бегать, чем ходить: бег не требует обстоятельности. И взрослым тоже, в иносказательном смысле, на бегу иногда легче: многое не замечаешь и о многом не задумываешься. Порой мучительней всего твердо стоять на одном месте, как я стояла перед консилиумом, боясь пошатнуться и рухнуть.

У хирурга был не сочувствующий — сочувствие мне помочь уже не могло! — а упрямый, не допускающий поражений и промахов взгляд. Находиться с ним рядом было избавлением от боли, выносить которую становилось немыслимо. Он был наркозом, под милосердным воздействием которого было спасительно пребывать… пока не очнется от наркоза моя дочь. Неужели когда-то меня волновали адвокатские истории, личные материальные сложности и конфликты государственного масштаба? Да и вообще что бы то ни было?..

— Профессор… Ну как?

— Пройдем ко мне в кабинет.

— Зачем? — испуганно пробормотал мой язык. Ноги отнялись.

— Я дам… успокоительное.

— Успокоиться? Значит…

— Ни на войне, ни в хирургическом отделении не следует предпринимать чересчур рискованных операций! Я же предупреждал. Хоть там упорно стараются риск оправдать. Да, откровенно говоря, и выхода не было. Так что… — Он помолчал. — Дай Бог, чтобы у них получилось. — Последнюю фразу профессор произнес полушепотом — и я с трудом расшифровала, восстановила ее.

Но за «дай Бог» ухватилась. Память ухватилась и за те две операции, которые «были предельно сложны», но удались.

«И третья удастся. Три всегда было для меня самым счастливым числом!» Я верила, что и оно принесет избавление…

Он вышел из операционного отделения не с опущенной, а словно бы упавшей на грудь головой.

— Что? Что-о?! Все плохо?..

Он очнулся:

— Почему плохо? Я просто очень устал.

2000 г.

«О'КЕЙ» (Из зарубежного цикла)

Медсестра, которая принесла новорожденного Зяму в палату к Берте Ароновне, убежденно произнесла:

— Он — красавец!

Так она называла всех новорожденных мужского пола. А женский пол был представлен исключительно красавицами. Но догадываться об этом Берте Ароновне не хотелось.

Медсестра приняла заигрывать с Зямой: подмигивать ему, кокетливо ворковать. «Моего сына погубят женщины!» — решила Берта Ароновна. И эту тревогу пронесла через всю свою жизнь.

Прежде она внушала себе, что женщины непременно погубят ее мужа. И держала его не на коротком, а на кратчайшем поводке. С таких поводков, как известно, срываются… Берте Ароновне это известно не было. И все же она придумала целую систему дополнительных оборонительных действий.

Для начала Берта Ароновна лишила супруга какой-либо окраски — внешней и внутренней. Чтобы не бросался в глаза! Имя Натаниел в глаза не могло бросаться, но в уши — могло. Укоротив его ровно наполовину, Берта Ароновна стала называть мужа — Ниел. Без соизволения жены он не ел, не пил и вообще не предпринимал ни единого шага. Для дальнейшего упрочения авторитета и власти она сохранила за собой привезенное семь лет назад из города Могилева имя-отчество, хотя все вокруг звались по именам.