Рассказы
Шрифт:
— Женщины лишь одной разновидности способны оскорблять мужчин, оспаривая их мнения и задевая самолюбие, — заметила, приостановившись лишь на пару секунд, проходившая мимо Кларнетта, женщина, подчеркнуто не связанная с производством кабельной продукции, в строгом черном платье с белой, но не матово, а чуть серебрящейся шалью на плечах, — на вашем мужском жаргоне их называют «ведьмами».
Она ушла. Э. смотрел ей вслед, любуясь колыханием шали. И. грустно глядел не то в землю, не то себе под ноги, хотя это одно и то же.
— Вы согласны со сказанным? — присоединяясь, наконец, к беседующим и грустно улыбаясь, спросила Г.
Ей никто не ответил, но теперь компания была в полном сборе, и время было затеять полноценный литературный спор.
— Есть
В этот момент И., в начале речи Э. равнодушно положивший, было, ноги на кабельную бухту, резко взбодрился. Он сбросил с плеч на землю стеганую фуфайку и долго рылся в ее карманах, прежде чем из одного из них, вывернутого наизнанку (вам, наверняка знакома изнанка таких карманов — грубый шов, пучок скатавшейся нитки, сероватый шарик полуистлевшей бумаги), вынул том с названием «Человек без свойств».
— Книга Роберта Музиля, австрийского писателя, — сказал И., готовясь оспорить сказанное Э. — Вот, пожалуйста, — он раскрыл книгу в том месте, где была закладка, и процитировал: «Когда одного великого первооткрывателя спросили, как это ему пришло в голову столько нового, он ответил, что просто все время об этом думал. И правда, можно, наверно, сказать, что неожиданные идеи появляются не от чего другого, как от того, что их ждут. Они в немалой мере суть результат характера, постоянных склонностей, упорного честолюбия и неотступных занятий».
— И вот дальше, тоже замечательно, — И. хотел лишь прочистить горло легким покашливанием, но длинный истошный кашель, похожий на хриплый лай, долго не прекращался. Когда же ему наконец удалось совладать с ним, он продолжил чтение: «Однако, с другой стороны, решение умственной задачи совершается почти таким же способом, каким собака, держащая в зубах палку, пытается пройти через узкую дверь: она мотает головой до тех пор, пока палка не пролезает, и точно так же поступаем мы…», т-д-д… — что-то сократил И., — «…и в таких случаях ты отчетливо чувствуешь легкое смущение оттого, что мысли сделали себя сами, не дожидаясь своего творца. Смущенное это чувство многие называют сегодня интуицией — прежде его называли и вдохновением — и усматривают в нем нечто сверхличное; а оно есть лишь нечто безличное, а именно родство и единство самих вещей, которые сходятся в чьей-то голове».
Э., слушавший вначале с большим интересом и явным сочувствием, теперь смущенно замотал головой.
— Замечательно! Роскошно! — закричал он. — Но что это за болотная последняя фраза? Как там? Мне даже трудно повторить!.. «Интуиция есть безличное родство и единство вещей, которые сходятся у меня в голове»? — Э. поморщился так болезненно и беспомощно, будто и впрямь в его голове устроили склад-кавардак случайным образом сваленных в кучу слов.
Г., чуть наклонив голову, сочувственно улыбалась ему.
— Ну, как же, — снисходительно и даже несколько высокомерно сказал И., — отдельные лично воспринятые образы разрозненных сущностей в виде неоформленных мыслей кашеварятся в голове субъекта, но в тот момент, в ту долю мгновения, когда их связь между собой как по волшебству вдруг упорядочивается, наступает озарение, и с этого момента образ упорядоченной сложности, симбиоз будто бы самоорганизовавшегося хаоса, обретает собственную жизнь, отрывается от мыслящего субъекта и становится общеупотребительной
сущностью. Просто гений умеет высказывать свои мысли в более компактной и убедительной форме, — закончил И., и в голосе его теперь уже доминировала над всеми другими возможными оттенками речи — скромность.Э. смотрел на него с восхищением, но спохватился, и решил оказать сопротивление.
— А давай прочтем следующий абзац после выбранного тобою. Что мы узнаем из него? — Э. взял из рук И. «Человека без свойств».
Видимо он изрядно натаскался кабелей сегодня, потому что руки его не держали книгу. Он опустил ее на землю, а чтобы она не закрывалась, придавил одну половинку раскрытого тома двумя витками толстого кабеля, а другую придерживал указательным пальцем за уголок.
Встав на колени перед книгой, он медленно прочел: «Чем лучше голова, тем меньше при этом ощущаешь ее. Поэтому думанье, покуда оно не завершено, есть по сути весьма жалкое состояние, похожее на колику мозговых извилин, а когда оно завершено, оно имеет уже не ту форму, в какой происходит, не форму мысли, а форму продуманного, а это, увы, форма безличная, ибо теперь мысль направлена уже наружу и препарирована так, чтобы сообщить ее миру. Когда человек думает, нельзя уловить, так сказать, момент между личным и безличным, и поэтому, наверно, думать писателям так трудно, что они стараются этого избежать».
К концу чтения на Э. было страшно смотреть. Он напоминал человека с внезапно обмякшими от невероятного усилия мышцами, который пытается хоть как-то удержать равновесие, то выпячивая живот, то изгибая позвоночник. Он ужасно побледнел. Г. с И. бросились, чтобы его поддержать.
— Нельзя быть таким впечатлительным, — сказала Г., когда краска стала возвращаться, наконец, к его лицу.
— Извините, — смутился Э., — я очень старался понять во всех деталях и представить написанное, но в какой-то момент почувствовал себя совершенно истощенным этим усилием, и у меня началось головокружение.
— У тебя нетренированный мозг, — заметил И., — вернее — в твоем мозгу имеется, видимо, как бы отдельное мозговое сердце, гоняющее эмоции параллельно крови по эмоционально-сосудистой системе твоей мыслящей серой массы, и когда вместо эмоций в эту систему начинает поступать обедненная чувствами логическая субстанция, наступает сердечно-эмоциональный коллапс, что-то вроде восприятийного инсульта.
Г. заметила, что Э. опять начал бледнеть и сделала знак И., который замолчал и освободил «Человека без свойств» от кабеля. Пока И. возвращал на свое место тяжелые витки, книга своевольно подняла петушиный гребешок страниц. И., покончив с кабелем, захлопнул ее и вернул в карман своего серого ватника.
Много профессий приводят к почернению рук. Руки Г. все в порезах, причиненных себе ею самою посредством японского ножа с выдвижным лезвием, которым надрезают внешнюю оболочку кабеля при его разделке. Каждый из порезов отмечен въевшейся в него чернотой — Г. доверяют только кабели очень старых марок, мажущие руки черной изоляционной резиной. Вот этими-то двумя руками в черных насечках она беспорядочно размахивает перед лицом Э. Когда же он приходит в себя, она говорит:
— Не зря Нобелевские премии по литературе в наши дни дают в первую очередь за книги гуманистического направления. Нравственная высота не только охраняет читающего от стелющихся близко к почве животных испарений, но и заставляет его держаться подальше от высотных мыслительных конструкций, какими бы соблазнительно прекрасными и эйфелево-ажурными они ни казались.
— Слава богу, в девятнадцатом веке еще не было этих премий, не то раздавали бы их за всякую чувствительную патоку, — заявил, глядя прямо в глаза Г., неблагодарный Э., которому к этому моменту уже не требовалась физическая помощь.
— Не патока, а пространство и свет…, — сама словно вспыхнула Г. и не договорила.
— Ах, не люблю назидательности, — морщась и глядя в землю, заявил Э.
Они явно продолжали какой-то давний спор. И. переводил глаза с Э. на Г., с Г. на Э.
— Не назидательность, а гуманность, — возразила Г.