Рассказы

— Интеллектуальное, — оппонировал ему И.

— Гуманное, — возразила обоим Г.

— Кошачье, — сказал Э.

— Собачье, — не согласился И.

— Человечье! — воскликнула Г.

Спор на этом закончился, потому что двое воспитанных мужчин обязаны оставить последнее слово за женщиной, даже если они с ней не согласны.

МОЙ ДЯДЯ

Высокий, метров семнадцати ростом, человек склоняется к моему лицу, чтобы лучше слышать мои раздраженные ответы ему. Но все равно приходится задирать голову к его физиономии, здоровенной и вопросительно сморщенной. Я раздражен, потому что — ну, сколько же можно спрашивать?

У меня уже начинает болеть шея. Между шеей и спиной, я чувствую, образовались уродливые складки кожи, и воротник рубашки упирается в совсем недавно остриженный затылок, а он все никак не может понять, как ему пройти к кладбищу, где, как он утверждает, похоронен его дядя. Думаю, когда он наконец доберется до нашей громадной, но тесной юдоли скорби, никаких проблем с поиском могилы там у него не будет, если его дядя был такой же длины, как он. Отвели, наверно, под его дядю половину ряда.

Какой же он нудный — уточняет и уточняет, вяжется, вяжется и никак не отстанет: «А потом куда, а затем как?» В таких случаях выясняют у одного встреченного человека первую часть пути, у другого — следующую, и т. д. А этот все вытягивает и вытягивает сведения, солитер этакий, кажется, никогда не отстанет со своими расспросами.

— Нет, не пришлось знать вашего дядю, — отвечаю ему. — Он что, тоже был рослым мужчиной?

Ей-богу, похудею минимум на килограмм после беседы с ним. Но вот, кажется, понял наконец, что надоел мне. Почувствовал. Отвязался.

Вон он — идет в своих несуразных башмачищах. Повернул направо, как я ему объяснил. Выискивает, у кого бы еще спросить. Говорящая жердь. И голос такой — как у крупного человека, но по густоте своей тянет все-таки не на семнадцать, а только примерно на два с половиной погонных метра.

«Мой дядя, мой дядя…» — изобразил я его манеру говорить большому черному горбатому джипу, припаркованному на обочине рядом, и полюбовался разделенным надвое отражением своего лица: подбородок и рот двигаются, кривляются («мой… дь-я-дь-я…») на полированной черной дверце, а нос, глаза и лоб — глядят из тонированного стекла и будто бы поверх моей настоящей головы — в небо.

Я подумал: пойти за ним, посмотреть, что будет дальше, или — ну его? Решил — ну его, сел в этот самый джип, потому что он мой, и поехал на рынок. Мне нужно было там купить два пучка свежего сельдерея.

МОЯ СОБАКА

Все началось с того, что я купил для своей кровати красивое покрывало коричневых тонов. Если было холодно, я им укрывался, набрасывая поверх одеяла, а если нет — откидывал в сторону.

И вот одной прохладной ночью, замерзнув и оттого проснувшись, я сначала, как обычно, проверил, не изменило ли мне ощущение хода времени во сне, то есть сказал себе: «Сейчас столько-то времени», — потом глянул на часы. Иногда совпадение вплоть до нескольких минут поражает меня и наполняет гордостью, я вижу в этом признак душевного здоровья. Но сразу вслед за этим действием на сей раз я обнаружил, что покрывало одним краем сползло с постели, а из его складок родилась собака и села в темноте на пол у моих ног. Я посмотрел на нее внимательно, затем, отвернувшись, стал глядеть в окно на темные ветви фикусовых кустов и думать, а она тем временем не сводила с меня глаз, и я понял, что она не ищет причины броситься на меня, а ждет, что я решу насчет ее дальнейшего проживания в моей квартире, и такое ее поведение только подчеркивало, только делало еще более несомненным — это моя собака.

Ну и что? Мне теперь, значит, придется купить ошейник и водить ее гулять по утрам? С одной стороны это неплохо — лишний повод размяться физически, с другой — уж очень я не привык заботиться о ком-либо. Я подумал, что если я сейчас расправлю покрывало, то собака, возможно, исчезнет. Я шевельнул по очереди озябшими ногами, прислушался к жизни своих внутренностей, высвободил из-под одеяла авангард тела — плечо. Опершись на локоть и протянув руку, я раскрыл окно шире, и в спальне сразу стало еще холоднее.

Мне, в общем-то, совсем необязательно было кряхтеть, чтобы подняться с постели, но из горла сам собою вырвался такой скрипящий звук, будто мне нелегко встать на ноги, и я понял, что это я рисуюсь таким образом перед своей новой собакой.

Я подумал еще немного, теперь уже стоя в тапочках и поглаживая одним пальцем слабый комариный укус на плече, осторожно расколупал-очистил заржавевший прохладной ночью нос, затем ушел в соседнюю комнату, достал там из шкафа одеяло, подходящее по плотности к температуре в комнате, и лег досыпать на диване.

ИЦХАК АРОНОВИЧ

Ицхак Аронович (ударение на втором «о», это фамилия) знал, что ночью во сне отлетает от него душа, а если возвращается на время, то тогда он мается бессонницей.

И вот он проснулся и почувствовал, что в ноздре у него, когда дышит, бьется и щекочет нос насекомое. Он поковырял в ноздре пальцем, втянул воздух — бьется, щекочет. Вывернул другую руку так, чтобы поковырять ею под другим углом. Поковырял, втянул на пробу воздух — никуда не делось насекомое.

И тут почувствовал Ицхак Аронович, что ему холодно, поискал причину и увидел, что одеяло висит над ним в воздухе как ковер-самолет, а на нем восседает его душа. Это как же, удивился он, я не сплю, а душа моя летает на ковре-самолете? Но душа и не думала летать, она просто сидела на одеяле, а оно висело в воздухе на одном и том же месте, прямо над кроватью с недоумевающим Ицхаком Ароновичем.

Он вспомнил, что когда-то хотел и сам изобрести такое одеяло, которое чувствовало бы температуру и держалось бы в воздухе, пока в комнате жарко и опускалось бы, когда воцаряется утренняя прохлада. Но одеяла такого Ицхак Аронович так и не изобрел, а сейчас как раз и царила утренняя прохлада, но одеяло не опустилось. И вот Ицхак Аронович не спит, а душа его сидит верхом на одеяле, перегнулась над краем и молча глядит на него.

Он зябнет, одеяло автоматическое не изобретено, а это, обычное, не опускается, душа отлетела, сидит, будто на ковре-самолете, молчит и как последняя дура пялится на Ицхака Ароновича, а в ноздре у него бьется и щекочет нос насекомое и ни одной из двух рук его оттуда не прогнать и не выковырять.

Вот случаются иногда, особенно по ночам, такие нелепые ситуации. Нелепые и совершенно безвыходные. Бедняга, Ицхак Аронович!

СМИТ

Смит умер. Был отличный день с солнцем и легким ветром. Такой день, если он выходной, грех пропустить, не выехав на природу, и с ним трудно расстаться, если он уж выдался таким прозрачным и свежим, хотя знаешь, что от непривычного обилия воздуха позже заболит голова. Был пикник в рощице, был синий раскладной столик, с которого поднял Смит граненый стакан и выпил всего только грамм семьдесят водки. Закончив пить, он собирался поставить на столик стакан, но промахнулся мимо его непрозрачным дном, зажав в руке дружелюбные, не острые грани, и умер.

Мы звали его Смит не только потому, что так переводилась его фамилия, но больше оттого, что он был силен, резок, основателен и повернут спиной к эстетической стороне жизни. Он генерировал мысли крупные, смелые. Когда очередная идея захватывала воображение, он становился безразличен к рутинным обязанностям, демонстративно забрасывал текущие дела и обсуждал свое изобретение с теми, кого считал равными. Мании величия он был лишен, и круг его «равных» был широк.

Однажды он вернулся с испытаний нахохленный, мрачный. Кровь, достигая лица, казалось, останавливалась на обратном пути к сердцу, упираясь в плотину. Он рассказал, как всегда, прямо и точно, почему его оригинальная, легкая система «отделения груза» чуть не стала причиной разрушения самолета и гибели экипажа. Только один раз я видел его до этого в таком состоянии. Это было, когда в отдел заглянула его бывшая жена. В ней было много упругости. Правда, чуть жестковатым было миловидное лицо. Но черты ее внешности, привлекавшие обычно внимание, тогда как будто стерлись и стали неважны на фоне поразившей всех нас, видевших эту сцену, ненависти, зажегшейся в ее глазах, когда она увидела Смита.