Рассказы

Ночью мысли о ней не давали ему уснуть. «Я слишком стар для таких глупостей». Он встал, взялся читать и даже смог сосредоточиться, но едва голова его снова коснулась подушки, мысли о ней потянулись длинной чередой — как товарный состав, который тянет тяжелый черный паровоз. Он представлял себе Эвелин, «чуть ли не проститутку», в постели с разными любовниками, в разных эротических позах. Ему привиделось, как она лежит одна, обнаженная и соблазнительная, прижимая к себе бордовую сумочку. А что если она — самая обычная девушка и любовников у нее гораздо меньше, чем мнится ее отцу? Скорее всего, так оно и есть. А что, если он может быть ей чем-нибудь полезен? Его вдруг пронзил необъяснимый испуг, но он смог его рассеять, пообещав себе, что утром сожжет письмо. Товарный состав, громыхая вагонами, умчался в туманную даль. Проснувшись в десять часов, морозным солнечным утром, доктор не обнаружил в себе ни малейшего намека на утреннюю депрессию.

Однако письмо он не сжег. Он перечитывал его несколько раз в течение дня и всякий раз клал его обратно в ящик письменного стола и запирал на ключ. Однако снова и снова он отпирал ящик и читал письмо. К концу дня он понял, что одержим страстью. На него вновь нахлынули воспоминания, его обуяли желания, которых он не испытывал многие годы. Его не на шутку обеспокоила эта перемена, это поселившееся в нем волнение. Он пытался заставить себя не думать о письме, но не мог. И все же сжигать его он не хотел, словно боясь, что тогда отсечет некие новые возможности, перекроет себе новые пути. Он был изумлен, даже шокирован тем, что с ним это происходит, в его-то возрасте. Он наблюдал такое у других, в том числе у своих бывших пациентов, но никак не ожидал, что это не минует и его.

Его томила жажда, жажда наслаждений, ему хотелось изменить устоявшуюся жизнь, вновь увлечься, и одновременно в нем рос страх — так засохшее дерево возрождается к жизни, расправляет поникшие ветви. Ему казалось, что он жаждет неведанных впечатлений, но если он попытается утолить эту жажду, потом ее не избыть. А этого он никак не хотел. Он вспоминал героев мифов — Сизифа, Мидаса, проклятых навечно. На память ему пришел Титон, который, состарившись, превратился в цикаду. Доктор чувствовал, что страсть захватывает его, кружит в мрачном ураганном вихре.

Когда в четыре часа дня Флаэрти закончил работу и на его место заступил Сильвио, брюнет с короткими курчавыми волосами, доктор Моррис спустился в холл и уселся в кресло, сделав вид, что читает газету. Как только лифт поехал наверх, он направился к почтовым ящикам, решив отыскать Эвелин по табличкам на них. Ни одной Эвелин он не обнаружил, но нашел Э. Гордон и Э. Каммингс. Одной из них вполне могла оказаться она. Он знал, что одинокие женщины избегают указывать свои имена, опасаясь всяких психов и возможных домогательств. Будто бы невзначай он спросил у Сильвио, не зовут ли мисс Гордон или мисс Каммингс Эвелин, но тот ответил, что не знает, об этом лучше спросить мистера Флаэрти, потому что почту раскладывает он. «Здесь столько народу живет», — пожал плечами Сильвио. Доктор сказал, что спрашивал просто из любопытства, это прозвучало малоубедительно, но ничего лучшего ему в голову не пришло. Он вышел на улицу и немного побродил безо всякой цели, а вернувшись, с Сильвио уже не заговаривал. В лифте они ехали молча, доктор стоял замерев и вытянувшись в струну. Той ночью он спал отвратительно. Стоило задремать, ему снились эротические сны. Проснулся он, мучаясь желанием и отвращением, долго лежал, сам себе сострадая. И чувствовал, что ничего изменить не в силах.

Встал он около пяти, а около семи уже спустился в холл. Ему просто необходимо было выяснить, кто же она. В холле Ричард, ночной дежурный, привезя его вниз, тут же вернулся к чтению какого-то порнографического журнала; почты, как мистер Моррис и предполагал, еще не было. Он знал, что привозят ее в девятом часу, но ждать дома было выше его сил. Он вышел на улицу, купил на Ирвинг-плейс «Таймс» и направился дальше, а поскольку утро выдалось чудесное и совсем не холодное, даже посидел на скамейке в парке Юнион-сквер. Он развернул газету, но читать не смог, понаблюдал за воробьями, клевавшими прошлогоднюю траву. Да, он пожилой человек, спору нет, но опыт подсказывал ему, что возраст в отношениях мужчин и женщин часто не имеет значения. Энергии у него пока что хватает, а тело — это всего лишь тело. В холл доктор, нарочно задержавшись подольше, вернулся в восемь тридцать. Флаэрти уже принесли мешок с почтой, и он, перед тем как положить письма в почтовые ящики, раскладывал их на столе по алфавиту. Выглядел он на этот раз неважно. Двигался он с трудом. Его искаженное лицо посерело; он тяжело дышал, а в глазах затаилась боль.

— Вам пока ничего, — сказал он доктору, не поднимая глаз.

— Сегодня я подожду. Дочь должна была написать, — объяснил доктор Моррис.

— Пока не видно, но, может, вам повезет — вот еще одна пачка осталась. — Он развязал бечевку.

Пока он раскладывал последнюю пачку писем, кто-то позвонил — вызвал лифт, и Флаэрти отошел.

Доктор делал вид, что поглощен «Таймс». Едва двери лифта закрылись, он тотчас подошел к столу и поспешно перебрал стопку на букву «К», Э. Каммингс оказался Эрнестом Каммингсом. Он схватил стопку на «Г», следя за металлической стрелкой, показывавшей, что лифт уже спускается. В этой стопке лежало два письма, адресованных Эвелин Гордон. Одно было от матери. Второе, тоже написанное от руки, от некоего Ли Брэдли. Почти что помимо воли доктор взял это письмо и сунул в карман. Его обдало жаром. Когда дверь лифта открылась, он уже сидел в кресле и листал газету.

— Вам совсем ничего, — сказал через минуту Флаэрти.

У себя в квартире доктор, прислушиваясь к своему сиплому дыханию, положил письмо на кухонный стол и, дожидаясь, пока вскипит чайник, сидел и смотрел на него. Чайник, вскипев, засвистел, а он так и сидел перед невскрытым письмом. На него напало отупение. Потом он представил себе, как Ли Брэдли описывает сексуальные забавы, которым предавался с Эвелин Гордон. Он воображал себе их любовные игры. А затем, хоть и вслух запретив себе это делать, он распечатал над паром письмо, вскрыл конверт и снова положил письмо на стол, чтобы удобнее было читать. Сердце его колотилось от предвкушения. Но, к его удивлению, письмо оказалось скучным — это был самодовольный рассказ о какой-то дурацкой сделке, которую Брэдли пытался заключить. Только последние две фразы оказались поживее. «Вечером я приеду, жди меня в спальне. И чтобы на тебе были белые трусики, и больше ничего».

Доктор даже не мог решить, кто ему более отвратителен — этот кретин или он сам. Если честно, то он сам. Осторожно засунув листок бумаги обратно, он смазал конверт тонким слоем клея и заново запечатал письмо. Днем он сунул письмо себе во внутренний карман и, нажав кнопку, вызвал Сильвио. Доктор сходил за свежим номером «Пост» и делал вид, что погружен в чтение, пока Сильвио не повез на лифте двух каких-то женщин; тогда доктор опустил письмо в ящик Эвелин Гордон и вышел подышать воздухом.

Молодая женщина, которой он придерживал дверь, вернулась в начале седьмого — он как раз сидел в кресле около стола. Почти сразу же он различил запах ее духов. Сильвио на месте не было — он спустился в цоколь перекусить. Она отперла маленьким ключиком почтовый ящик Эвелин Гордон, стояла, курила и читала письмо Ли Брэдли. На ней был голубой брючный костюм и коричневое вязаное пальто. Ее черные волосы были стянуты в хвост коричневым шелковым шарфом. У нее было хорошенькое, хотя и тяжеловатое лицо, ярко-синие глаза, чуть тронутые косметикой веки. Ее фигура показалась ему безупречной. Она не обратила на него внимания, а он был уже почти что влюблен в нее.

Каждое утро он наблюдал за ней. Теперь он спускался вниз попозже, к девяти, и, сидя на троноподобном деревянном стуле, стоявшем под незажженным торшером в глубине холла, просматривал медицинские проспекты, которые вынимал из своего ящика. Он наблюдал за людьми, отправлявшимися на работу или по магазинам. Эвелин появлялась около половины десятого и стояла с сигаретой перед почтовым ящиком, читая утреннюю почту. Когда наступила весна, она стала носить цветастые юбки с кофточками пастельных тонов или светлые брючные костюмы. Иногда она надевала мини. Сложена она была великолепно. Писем ей приходило много, большинство из них она читала с явным удовольствием, некоторые — с тайным волнением. Кое с какими она расправлялась быстро: пробегала их глазами и совала в сумочку. Он решил, что это были письма от отца или матери. Наверное, думал он, ей пишут ее любовники, бывшие и нынешние, и ему становилось грустно оттого, что там нет его письма. Он обязательно ей напишет!

Он все тщательно продумал. Некоторым женщинам нужен мужчина постарше: это упорядочивает их жизнь. Порой разница в тридцать или даже в тридцать пять лет идет только на пользу. Молодая женщина помогает пожилому мужчине сохранить силу и бодрость. А у него хоть и были неполадки с сердцем, но в целом здоровье отличное, во многом даже лучше, чем раньше. Такая женщина, как Эвелин, живущая, скорее всего, не в ладах с собой, может извлечь много полезного из тесного общения с пожилым мужчиной, который будет любить и уважать ее, а ее научит любить и уважать себя; который будет требовать от нее гораздо меньше, чем мужчины помоложе, погрязшие в эгоизме; который пробудит в ней вкус к жизни, а если все сложится хорошо, то, возможно, и любовь к этому мужчине.

«Я врач-терапевт на пенсии, вдовец, — писал он Эвелин Гордон. — Я пишу эти строки с глубочайшим к Вам уважением, однако мучаясь сомнениями, поскольку по возрасту я гожусь Вам в отцы. Я часто видел Вас здесь, в этом доме, иногда встречал на улице, и я все больше восхищаюсь Вами. И хотел бы, если Вы, конечно, не против, познакомиться с Вами. Не согласитесь ли Вы как-нибудь отужинать со мной, а может быть, посетить кинотеатр или сходить на какой-нибудь спектакль? Полагаю, узнав меня поближе, Вы не разочаруетесь. Если эта просьба не обидела Вас, буду Вам очень признателен, если Вы опустите записку с ответом в мой почтовый ящик. С глубочайшим уважением, Саймон Моррис, доктор медицины».