Рассказы

… Силком замуж выдали. Насильника пожалели, а меня нет.

Она вдруг зарыдала, а потом, хмуро на меня глядя, спросила:

— А может, и впрямь понравилась? Есть ведь и такие любители, что норовят после мужа на еще теплую постельку… Знаешь что… Я сейчас все твои подачки брошу тебе в лицо!.. Маша! Поди сюда! — она гневно крикнула тут же стоявшей дочери и начала с нее срывать одну за другой мои покупки. Девочка громко заплакала. Я бросился к Марии и схватил ее за руки:

— Не дам обижать девочку!

Между нами завязалась борьба. Вдруг она опустила руки и спокойно произнесла:

— Зачем вы это сделали?

Я заметался и, кажется, застонал… Разве я мог рассказать о том чудесном, что привело меня сюда! Она бы ни за что не поверила! Тут было не до философии Платона о душах-половинках. Требовалось что-то решительное и краткое. И решив все сразу поставить на карту, я как можно спокойнее и убедительнее произнес:

— Я вас люблю, Мария Петровна. Вот почему я это сделал. Я влюбился в вас с первого взгляда и не знал, с чего начать. Тут встретилась ваша дочь в магазине…

Марья запрокинула голову и громко захохотала, почти истерически.

— Он говорит о любви, о любви, которой я никогда не видела и не знала! Я вижу кругом только мерзостный блуд, похотливые взгляды и слышу похабные анекдоты. Где вы видели эту любовь? Ее нет теперь даже в книгах, где она долго держалась. Ее съели, как закуску к выпивке на молодежных вечеринках-танцульках, где время от времени тушат свет, чтобы заглушить остатки стыда. Нет любви — осталась одна голая похоть. А знаете, отчего это произошло? — и, не дожидаясь ответа, убедительно произнесла:

— Во всем виноваты врачи.

— Как так?

— Да очень просто. Помните, где-то в каком-то заповеднике перестреляли всех волков в надежде, что от этого поголовье животных в заповеднике увеличится — некому истреблять. Ан не туг-то было! Оно стало уменьшаться и хиреть, так как некому было истреблять больных и слабых. И пришлось снова разводить волков.

— Какое это имеет отношение к любви и к человечеству? И при чем тут врачи?

— Самое непосредственное отношение. Болезни человеческие — это те же волки: до крепышей добраться не могут, а слабых настигают и пожирают. Теперь всех хиленьких и слабеньких к докторам таскают, а те их подштопают, где надо — заплату наложат и направляют в жизнь: богатырем не будешь, а небо коптить можешь! И вот эти слабаки плодят таких же слабаков. На сильную и красивую любовь, требующую самоотверженности и борьбы с препятствиями, слабак не способен. Сильная, красивая любовь — удел сильных и высоконравственных людей. Поэтому слабак и не ищет любви: ему нужны только телесные утехи, и в них он проявляет большую изобретательность и изощренность. Он не хочет сознаться в своей животности и поэтому прячет свою немощь презрительным отрицанием всякой нравственности: она-де ни к чему и научно недоказуема — все дозволено! Слабаки ночью собираются стаями, как шакалы, набрасываются на одинокую девушку и скопом насилуют ее, зная, что любви ее им не дождаться вовек. Слабак подл и блудлив. Попав в начальники, слабак, прежде чем принять женщину на работу, оценивает ее прелести, примеряет… Что, разве нет?

— Во многом согласен с вами, Мария Петровна, но есть и возражения. Что касается полезности волков, полностью с вами согласен. Обмануть природу никому не удавалось, не удалось и не удастся, тем более слабаку. Природе нужны сильные, отважные люди — творцы, творцы жизни и ее красоты. Для слабаков, несомненно, где-то уготован огромный мусорный ящик, куда Природа выбрасывает отходы своего производства. Когда слабаки окончательно обнаглеют, она выпустит на них стаю космических волков. И это время, может быть, уже совсем близко, потому что слабак, действительно, обнаглел, он даже отказывается трудиться… Но я вовсе не о том хочу говорить…

— Да, да, вы ведь о любви. Так какого рода любовь вы мне предлагаете?

— Любовь не товар. Предлагать, продавать, покупать и дарить можно лишь животные утехи. Любовь — огонь, пламя. Ею можно только зажигать сердце другого, по меньшей мере, отеплить. Любить — значит гореть.

— И, по-вашему, я так и должна сразу загореться к вам?

— Не может быть иначе. Я вам объясню почему. Это было давно, очень давно. Человек еще был как животное. И что самое поразительное — в то время не было ни мужчин, ни женщин, и оба пола совмещались в одном существе — мужеженщине. Процесс оплодотворения периодически совершался в его организме, и оно выделяло нечто, из чего возникало потомство. Человек этот был неразумен, блаженно доволен собою, ленив, ему немного было нужно для поддержания своего существования. Он не мог развиваться, прогрессировать — у него не было стимула! И тогда Боги разделили его на две половины — мужскую и женскую. То, что было единым, — стало двумя. Но от этого разделения возникла притягательная сила, вечно влекущая обе половины снова соединиться в одно целое. И эта сила и есть Любовь. Но влекомые этой силой половины были рассеяны, перемешаны и соединялись как: попало, не найдя той, от которой были отделены, и от этого они были несчастливы. И по сей день половины ищут свою подлинную пару и редко находят. Но если находят — счастье их велико.

— И вы нашли во мне свою половину?

— Да, и потому вы не можете не полюбить меня.

— Наваждение какое-то! — сказала она, тяжело дыша. — Не верится, но хочется верить, ой, как хочется! Я сама сколько раз думала — не может так остаться, на этом все не должно закончиться: изнасиловали меня, потом на свадьбе «горько» кричали, а счастлива была только в мечтах. Где-то, думала, ходит мой сказочный принц, ищет свою царевну. Откуда ему, благородному, догадаться, что царевну его — тю-тю! — слабак с заднего хода украл… А мечталось мне царевичу своему веночек из алых цветочков сплести и, на цыпочках подкравшись, ему, спящему, на лоб положить, чтоб приснилась!.. А, может, ты ошибся? Как ты узнал, что я твоя царевна? Может — я не та?

— Это я знаю точно — та! И когда мы будем жить вместе, — тут я подошел и взял ее за руку, — у нас будет сад и много цветов. И когда зацветет жасмин, я все расскажу, а теперь — нет.

В ней происходила какая-то борьба, но руки она не отнимала. Я продолжал:

— Наша любовь будет расти, как нежный цветок, пока не разрастется в пышный куст. Чем дальше, тем сильнее. И эта любовь разбудит дремлющие в нас силы — мы будем творить, Марьюшка! Я не знаю, что именно творить, но это будет что-то великое и прекрасное, от чего людям на земле будет легче жить, от чего придет радость. Старость избороздит наши лица, но мы всегда будем казаться друг другу молодыми и красивыми. Потому что влюбленные глаза видят в любимом лишь то, что хотят видеть. И когда кому-то из нас придется отлучиться, другой мучительно будет ощущать пустоту и будет настороженно прислушиваться, не звякнет ли щеколда калитки, не раздадутся ли знакомые шаги на дорожке.

— Наваждение какое-то, — произнесла она опять как после короткого забытья и отстранила мои руки. — Заслушалась я тебя, сладкоголосого… Хорошо поешь. Но хватит ли твоей любви, когда узнаешь, — тут она понизила голос до шепота, — что царевна твоя с изъяном — время от времени я теряю себя, у меня появляется желание напиваться. Я гоню его, но уже знаю, что из этого ничего не выйдет, и уступаю. Обычно это длится три-четыре дня. Сегодня день четвертый. Знаю, что плохо, но ничего с собой поделать не могу. Нужна ли тебе такая жена?

— Мне все равно, — также шепотом ответил я.

— Будь ты вдобавок к тому еще и потаскухой — ты мне нужна как воздух. В тебе вся моя жизнь.

Тут она закинула назад голову и плечи ее затряслись от сильных рыданий. С ее уст срывались бессвязные слова, среди них я разобрал:… любима… значит, я любима…

Потом вытерла глаза и сказала глухим голосом:

— А теперь уходи. Возвращайся через год… Нет, это слишком долго… Через полгода! Лучше всего в Троицын день — перед самым закатом. Помнишь ту старую ель на холме, где я тебе на руки упала? К этой ели и приходи, получишь меня чистую, обновленную или ничего не получишь: такая, как теперь, я не приду. Если меня там не будет, так и знай — пропала твоя царевна навеки, возвращайся и не разыскивай. А теперь — уходи!

Ошеломленный, я постоял немного, а затем двинулся к двери.

— Вернись! — вдруг воскликнула она. — Оставь что-нибудь на память. А то на другой день я могу и не поверить, что был тут такой человек, и я любима…

Тут бы, по старинному обычаю, снять с себя нательный крестик и на нее надеть, но у меня его не было. Быстро отстегнул наручные часы, подал ей. Она поморщилась:

— Нет, не надо: могу ненароком пропить. Тут она сильным рывком сорвала пуговицу с моего пиджака.