Рассказы

— Слышь, вестовой... колбаски порежь, а?

И в ночь над Финским заливом Балтийского моря Атлантического океана, мощно прессуя атмосферу, врывается дикий рев укушенного за канделябры бегемота:

— НЕТУ КОЛБАСЫЫЫЫЫШ! Вы! Офицеры! Сожрали! Все! Что! Было! И! Тушенки! Нету!

Перепуганный штурман на ГКП автоматически играет учебно-боевую тревогу...

А потом у нас отвалился средний руль. Он просто утонул, без видимых причин, как это часто бывает в море. Будем надеяться, что там, в компании с нашими подводными лодками, в изобилии тонувшими здесь в войну, этому независимому рулю будет не скучно.

Но, вывалившись, руль открыл мирозданию доступ внутрь кораблика снизу, и так как снизу, под корабликом, мироздание состоит из воды, она и полилась в румпельное отделение, весело плескаясь в радости своеобычного захвата территорий и объемов. И Петрович прыгнул в румпельное, зычно руководя потоком разнообразного аварийно-спасательного имущества, посыпавшимся на него сверху.

— Ну, что делать, ты знаешь хорошо, — протягивая в люк руку мокрому Петровичу, проговорил командир, — Спасибо, Петрович. А теперь скажи — кто виноват?

— Не я, — улыбнулся БЗЖ-герой вставными бивнями, вылезая на палубу, — И не они, — ткнув пальцев в сторону бойцов машинной команды.

— Ну, коли так, будем докладывать, — решил командир и кодировка по ТСД улетела, махнув электромагнитными крылами, в скворешник ОД ЛенВМБ. Ломанувшийся навстречу спасательный отряд из Кронштадта был приятно удивлен уровнем работ по прекращению поступления воды в корпус аварийного корабля...

Я не помню Петровича в кремовой рубашке, только в белой, а если китель — то каждый день новый воротничок. И еще я помню его трубку — с сигарой я его видел один или два раза, с сигаретой или папиросой — никогда. Исключено. А трубок было три или четыре: одна, кажется, карманная, одна праздничная и две обычные.

Такой вот был Механик. Который, вырастив себе мичмана — старшину команды, как-то предложил командиру стоять якорную вахту, а потом, без оваций и лишних движений сдал на ходовую и замахнулся на самоуправство. Каково — масел с командирским корабликом на тужурке? А ведь и штурманскую нес — и не ради прикола, а по желанию.

Одно было плохо — Петрович любил правду и не любил бездельничать. Поэтому в демократические времена ему сразу стало тоскливо — в море не ходим, все сыплется, ремонтов нет, а начальство день ото дня все жирнее и наглее.

До плавсоставской пенсии Петровичу оставалось два года. Корабль стоял в заводе, а Петрович часто ездил старшим машины — в основном собирал бесхозный ЗИП.

Вы не ездили старшим машины? Это не очень интересная работа — надо только следить, чтобы боец за рулем не заснул. И вот однажды дали Петровичу МАЗ-шаланду с водилой-эвенком, однако. Никто не знал, что у него глаза вообще не закрываются, даже когда он спит в постельке — тундра бескрайняя таит опасности на каждом шагу. И попал Петрович в госпиталь со сложными переломами всех своих ног. И комиссовался.

И уехал в Америку.

Там он долго мыл машины неграм — другой работы не было, невзирая на сносный английский и могучий профессионализм, желтый вонючий мексиканец с косичкой и косяком дури за ухом получал втрое больше.

Иногда Петрович звонил мне и говорил, что вот еще до десяти сосчитает, а одиннадцатого «негатива» положит на месте, просто так, без причин. Потому как у них каждый первый — урод.

Только Петрович добрый. И научился быть терпеливым. И пять лет назад, сдав какие-то экзамены, сел за руль здоровенного МАКа-крокодила, и началась его колесная жизнь.

— Понимаешь, — басил он через океан, — некому по затылку треснуть, поэтому и не спишь. Был бы кто рядом — точно закемарил бы.

Такова его жизнь — за пять дней проехать Америку от Сан-Диего до Нью-Йорка. Часа два на смену груза — и обратно. Так что квартирку, первоначально снятую, Петрович давно оставил — живет в машине.

— Да я привык. Только ноги побаливают, — смеется. — Приезжай, вместе покатаемся...

Да, у Петровича когда-то была здесь жена и есть здесь дочь — он вечно шлет ей подарки и деньги.

— А на кой они мне? — искренне удивляется он. — Мне деньги здесь не нужны. Пока я еду — у меня есть все, что нужно.

— Петрович, — как-то не сдержался я, — ты же золотой корабельный механик, чего ж ты в море не идешь?

— А какая разница? — Петрович честно удивляется. — Та же дорога без конца, с редкими технологическими остановками. Те же вещи — я часто гружусь в портах. Но здесь я хоть людей вижу ... Да и старый я уже...

Потом Петрович начинает прощаться — минут на пять, но ему так не хочется класть трубку на рычаг, и я не тороплю.

Но все когда-нибудь кончается. И соединение медных проводочков между нами распадается, чтобы состыковавшись вновь, связать тонкой нитью разговора каких-то других людей. Это жизнь.

Я раздергиваю шторы, жмурясь от света восходящего светила, завтракаю и тащусь на работу — а с другой стороны шарика в это время уходит в плотнеющие сумерки одинокий трейлер на длинном и пустом хайвэе на западе Омахи.

Во как разбросало.

— Петрович, звони мне в любое время. Будь здоров. И с наступающим... Пока.

Послезавтра — 28 мая.

Крепче за баранку держись, Масел!

Всем офицерам флота, прошедшим здесь раньше...

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ

Пусть хоть в нашем узком кругу это прозвучит гордо.

— Знаешь, за что я каждое утро говорю своей жене «спасибо»? — спросил меня руководитель диплома, седой капраз-подводник из Гаджиево, когда мы после защиты сидели в рядовом калининградском ресторане под молдавскую кислятину и какую-то хрень со сцены.

— Догадываюсь, — говорю я осторожненько так, подводник он все-таки, возраст, а мужик хороший, надежный и очень спокойный.

— Дурак ты еще. За первые три ночи после автономки. Это когда ты с белым, как у вурдалака, лицом и черными кругами под глазами вылазишь на воздух, и пошел, пошел из зоны — на горку, останавливаясь через каждую сотню метров отдышаться... И дополз-таки до дома... А дочка тебе на шею — прыг! — папка, папочка... а ты держишь ее и думаешь — упаду или нет, в глазах-то темно... Кхм. Так вот, первые три ночи после автономки ты просто спишь. А она просто ждет, лежит рядом, и гладит по волосам легонько... Нежность, понимаешь? Вот за это и говорю, хотя уж лет пятнадцать прошло с тех пор, как последний раз в рубочный люк заглядывал...