Рассказы (-)

– Белоснежные, - говорит Сема, - с запонками - по всей форме.

Неожиданно, как пожар, возникла на нашем пути станция Тайшет. Ночь отпрянула от окна и остановилась под тополями.

На перроне мы увидели Пашку. Девчонку он держал за руки, будто на афише. У ног их валялись чемоданы. Пашка что-то говорил. Она слушала и вытягивала шею испуганно и беспомощно, как птенец, выпавший из гнезда. Потом Пашка перестал говорить и взял ее за плечи. Мимо бежали, запинаясь за чемоданы.

– Витя, ты посмотри, сейчас Пашка целоваться будет, - сказал Сема.

– Бесполезно, - сказал Витька и лег на нижнюю полку.

А Пашка не целовался, Пашка застыл, как на афише. Тогда мы открыли окно, и Сема крикнул:

– Давай! Целуй - не успеешь!

Пашка махнул рукой и отвернулся от вагона. Девчонки Вали из-за его спины не стало видно вовсе.

– Дава-ай!
– закричали из других окон. Там ехали солдаты.
– Помочь тебе, что ли?

Пашка нагнулся, и мы увидели ее голову - подснежник на выгоревшей поляне.

– Ура-а-а!
– заревели солдаты.

Пашка поднял чемодан, усадил на него девчонку и бросился к вагону.

Девчонка Валя сидела на чемодане. Она ждала.

Ждали мы. И ночь, застывшая над тополями, ждала, что будет дальше.

Пашка вбежал и, растопырив руки, заметался по купе.

Он искал чемодан.

– Ты что, Павел?
– сказал Сема и положил на чемодан руку.

– Все! Приехал я, ребята!
– сказал Пашка и засмеялся и вырвал чемодан.

– Чокнулся, - сказал Витька.

– Приехал!
– повторил Пашка, глупо улыбаясь.

– Где тебя ждать?
– спросил Сема.
– В Чите догонишь?

– Ждать, не ждать, - сказал Пашка с той же улыбкой, - простите, ребята, письмо напишу.

Поезд тронулся, Пашка взглянул на нас дико и бросился целоваться.

– Письмо, - бормотал он, - напишу...

Он расцеловал Витьку, схватил Сему, тяжело и громко чмокнул его в нос, в щеку, в подбородок и выскочил в тамбур.

– Письмо напиши!
– злобно крикнул Сема.

И станция Тайшет, воспоминание о закате, гасла на западе.

– Вот так, - сказал Витька и сплюнул.

Ночь сомкнулась за нами. Из ее темноты на нас глянуло вдруг сто тысяч разлук и сто тысяч встреч. И колеса стучали свою столетнюю песню. Колеса стучали на великой Сибирской магистрали, вынесшей на своем просмоленном горбу новейшую историю.

– Правильный его поступок?
– сказал Сема, подступая ко мне и свирепо прищуриваясь.

Я не отвечаю, и мы ложимся.

Завтра в десять вечера я приеду. Завтра в десять вечера раскаленный добела закат остановится за моей спиной. Я засыпаю и, засыпая, слышу голос:

– Пашка-то, а?.. Даже не выпил!.. Друг был... Сема выругался. И мы уснули. Мы, сбежавшие от заката.

Солнце в аистовом гнезде

Что думает человек, который не видел ни одного живого слона, никогда не ездил в поезде, ни разу не был в театре? Что думает он, сидя на крыльце сельского клуба нежным майским вечером? Чувствует ли он себя несчастным? Ничуть.

Он сидит на крыльце вполне счастливый, весь наполненный любопытством и удивлением прекрасным этим миром. Он готов поверить чему угодно, готов что угодно понять. Знакомый мир кончается за дальними вербами, пыльная дорога через поле ведет прямо к чудесам и открытиям.

Он подставляет теплым лучам свою белобрысую голову и ждет, не закатится ли солнце в аистово гнездо.

Он сидел здесь вчера. И вчера он ждал этого чуда. Но солнце прокатилось над полем и село где-то в дальнем лесу. Может быть, сегодня оно сядет в гнездо? Вчера он спросил:

– В гнезде солнцу будет тесно? Ему ответил и:

– Дурак! Иди вымой руки. Ему ответил и:

– Солнце далеко. Оно никогда не сядет в аистово гнездо.

Ему ответили:

– Солнце само по себе, земля сама по себе. Если бы солнце село на землю, то все сгорело бы. Понял?

Он понял, но ему очень хотелось верить, что солнце может сесть в аистово гнездо. И он надеялся, что когда-нибудь это случится.

Так сидит он на крыльце в ожидании необыкновенного, не похожего на все то, что он видел.

Когда солнце подожгло аистово жилище, к клубу подкатила машина. Витька поскакал к ней. Набежали такие же, как он, засверкали желтыми пятками.

Тихим этим вечером чуда ждали все кормапайковские ребятишки: в село приезжал театр.

Машина попятилась к крыльцу, открыли борт. Из кузова появились фанерный дом, потом складной стог сена, забор, печка, прожекторы, целлофан, живописный сучок, лестница и многое другое. В конце на крыльцо шлепнулась свернутая в рулон лунная ночь. Все это унесли на сцену и закрыли занавес...

Через полчаса на пыльную дорогу выскочил красный автобус. Приехали артисты. Они покурили, взглянули на рыжий закат и исчезли на сцене.

С полей приходили зрители. Пришли девчонки из Новоельников, на машине приехали из Драготыни. Из совхоза механизатор Сашка прикатил на мотоцикле.

Небо темнело, невидимые, реяли в воздухе жуки. За клубом на траве механизаторы перестали различать масти карт.

Это был час тоски и обиды всей босоногой публики. Витька узнал, что в клуб его не пустят, отправят спать. Но скажите, разве можно спать, когда через дорогу совершается чудо? В дырку в занавесе Витька подсмотрел нарисованную на стене луну. Он слышал на сцене таинственный, как крик ночной птицы, стук. Мог ли он теперь не увидеть всего остального?

Открыли двери. Вошли и сели в первом ряду десятиклассницы.

В их руках цвели черемуховые ветви.

Артисты тем временем метались в комнатушке за сценой: гримируются, с испуганными лицами бубнят роли.

Когда все было готово, вдруг погас свет. В зале было тихо, но артисты нервничали. Появился моторист и объявил, что амперметр показывает не в ту сторону. Началось исследование проводки.

– Если что, - разглаживая приклеенные усы, сказал Лобановский, режиссер и исполнитель главной роли, - покажем при керосинке.

– А лунная ночь? Она же пропадает, - испугался зав. постановочной частью.

– А грим? А нюансы?
– зароптали исполнительницы женских ролей.

Тогда несколько слов сказал Иван Григорьевич Велюга. Учитель и артист народного театра.

– В вашем возрасте, - сказал он и пыхнул трубкой, на мгновение в темноте серебряными искрами сверкнули его седые волосы, - в вашем возрасте я играл преимущественно при керосиновых лампах.

А в зале было тихо. В зале терпеливо ждали начала. Зрители просидели в темноте полтора часа. Никто не ушел спать. Любопытно было в этом переполненном бревенчатом театре вспоминать разговоры о том, что театр отживает свой век.