Рассказы
Шрифт:
«Что ты с ним сделал?»
«Ничего. Жить будет».
«Да кто ты такой, а? Нет, ты скажи, кто ты мне такой, чтобы мной командовать? Что ты ко мне прицепился, а? Ты думаешь, я без тебя не могу прожить? Прекрасно могу!..» - кричала она, и, казалось, весь город слышал ее крик.
Он вдруг громко и отчетливо сказал:
«Замолчи»
И она замолчала. Скорее от неожиданности, чем послушалась: ведь он никогда не позволял себе с ней таких слов.
Когда вернулись и, молча покружив по квартире, столкнулись, она сказала, вскинув глаза цвета янтаря в ночи:
– Какая я была дура, что послушала тебя и оставила ребенка!
Да, именно так она и сказала. И все-таки это были не те слова, которые
За окном, как водится, кружила метель. Крыша под ударами ветра гремела так, будто по ней катили пианино. Ворона на ее краю, пытаясь удержаться, приплясывала, царапая когтями скользкую жесть. Прохожие на улице проклинали метель, ветер, весну, а заодно и власть, не сумевшую обеспечить хорошую погоду. С некоторых пор весна взяла пугающую привычку экономить на тепле, и всеобщее воскресение откладывалось.
Ей подходил срок рожать. Она стала молчалива и замкнута, как будто готовилась к чему-то плохому, но его заботу замечала. Она подурнела, ходила тяжело, принимала какие-то таблетки, но порой оживала, брала его руку в свою и улыбалась ему грустно и виновато. Тот случай в опере они почти не обсуждали. Только один раз, на следующий день, она начала было взвинченный разговор, но он сказал, как обрезал:
«Забудь. Считай, что его больше нет»
«Как - нет?» - попыталась испугаться она, но он приложил палец поперек своих твердых губ, подкрепив свой жест взглядом из колючей проволоки, и она замолчала. Со своей стороны он не захотел узнать, кем был для нее этот другой.
Все кончается рано или поздно на белом свете, кроме самого белого света. Кончается день, кончается ночь, образуя череду черного и белого. Как клавиши рояля чередуются печаль и радость, наполняя нашу жизнь беспорядочными звуками бытия. Меняют мнение, утирают слезы, подбирают животы облака, уплывая восвояси. Кончается, как рулон туалетной бумаги и сама жизнь. Но бывает, бывает время, когда жизнь нам еще, как любимая жена, и хочется ей сказать и сделать для нее что-нибудь приятное. Его жизнью, его любимой женой была она.
Он стал сдержаннее. Редко улыбался, редко бывал дома, рано уходил, поздно возвращался. Уходя, наказывал звонить ему в любой момент. Звонил и сам и по телефону позволял себе скупые нежности. Возвращаясь, приносил на себе запах табака, службы и подаренного ею одеколона. Целовал ее сухим колючим ртом, даже если она уже спала. Она по-прежнему ни в чем не нуждалась, да и нужды в чем-то особо не испытывала. Они терпеливо ждали ее разрешения от бремени, втайне надеясь, что после этого наступит, наконец, определенность, потому что пока у них был только сегодняшний день и относительно смутные планы на будущее.
И вот время рожать пришло. Пришло как всегда вдруг, но раньше положенного срока. Она позвонила, он примчался и отвез ее в родильный дом. Ее сразу же стали готовить к родам. Он был тут же, за дверью. Ее повезли в родильный зал, он шел рядом и держал ее за руку. Перед входом в зал они остановились, и сестра прошла вперед, оставив их без присмотра. Она повернула к нему лицо с лихорадочным янтарем в глазах и сказала скороговоркой:
– Прости меня, мой милый, прости! Ты так намучился со мной! Ты такой хороший, а я… я просто неблагодарная дрянь. Я выйду за тебя замуж, если ты не передумал, и буду тебе хорошей женой. Потому что я… люблю тебя. Да, люблю. По-настоящему. Теперь я знаю, что люблю тебя! Вот рожу, и ты узнаешь, как я тебя люблю! Скажи, что ты не сердишься на меня, скажи мне!
Выскочила сестра, заговорила громко, безжалостно. Ее увезли, его прогнали…
«Да, да, именно так она и сказала: скажи, что ты не сердишься на меня…» - подумал он, прежде чем, тяжело склонившись к серому мрамору, оставить на нем красную в черных тенях розу...
Он
разогнулся и отвел лицо. Девочка лет пяти с большим розовым бантом в гладких темных волосах, стоявшая тут же возле него, подняла на него янтарные глаза и сказала:– Папочка, а почему ты плачешь?
В Париж, умирать
«…Разве бывает несчастная любовь? Разве
самая скорбная в мире музыка не дает счастья?..»
И.А.Бунин
1
…Потому ли цветет черемуха, что холодно или потому холодно, что черемуха цветет? Не такой уж праздный вопрос, как кажется, учитывая очевидную наготу факта.
Если не смотреть на феномен прищуренным глазом и не увиливать от погружения в его сущность, тут очень легко опуститься до глубин головокружения. Иначе как обручить этот чудный, белоснежно сумасбродный запах и мстительное дыхание севера, как помолвить золотой жар шампанского с предсмертным блаженством устриц на льду, пыл майского солнца на затылке с затаившимся там же сыроватым холодком будущего тлена?..
Все перепуталось в голове Вовы Штекера, все сдвинулось и расползлось вкривь и вкось благодаря покосившемуся жизнедеятельному основанию. Потеряли свое место, значение и путеводный свет дары жизненного опыта, эти пресловутые ценности жизни, оказавшиеся на самом деле всего лишь химерами серого вещества. Растерянные, скрюченные, жалкие, меньше всего похожие на свое фривольное кафедральное воплощение, цеплялись они теперь за сползающее покрывало жизни, пытаясь остановить и вновь натянуть его на то ужасное, что под ним неотвратимо обнажалось.
Как это все скоропостижно и глупо.
Две недели назад, вконец обеспокоенный неукротимым монологом головной боли, рот которой не удавалось заткнуть никакими средствами, он пришел к врачам, где ему тут же назначили сканирование. По пути в аппаратную пришлось миновать тихий двор, а там, в углу, не подозревая о просторах и любви, дарила красоту казенная черемуха.
Такое случается в Питере, когда бледная, удочеренная беспутным солнцем весна порой не в силах утвердиться в правах. Тогда и вспыхивает кипучим белоснежным красноречием в защиту ее законных прав это корявое черноватое дерево в опушенной мелкой зеленью и украшенной благовонными безупречными бутонами аргументов мантии. Ледяной усмешкой встречают демарш одноногой адвокатессы северные опекуны. Несколько дней длится молчаливое противостояние, пока не заспешат к ней на подмогу низкорослые сиреневые взрывы, а там, глядишь, и липа заструится желтым медом.
Вова скользнул тогда по черемуховым прелестям хмурым глазом и радости ее не поддержал. А через час в голове у него обнаружили опухоль. Врач посмотрел снимки, посоветовался с богом и объявил, что нужна операция, иначе у него на все про все не более полугода. Вова возвращался домой одинокий, чувствуя себя как птица в пасмурном небе над голыми деревьями – хотелось молча лететь, куда глаза глядят.
Постепенно он взял себя в руки, навел справки – они его обнадежили. Назначили день операции, затеплилась надежда, пока Интернет не проговорился, что польза от такой операции лишь троим из десяти. Может, в самом деле, оно было не так, а лучше, но слово упало рядом с опухолью и проросло там. Да и как могло быть иначе в голове, где буйно цвели метафоры, колосились рифмы, плодились образы, множились иносказания, кликушествовали исполненные метафизического чувства лирические герои. Теперь он жил, словно грецкий орех внутри себя выращивал, притом, что о его вынужденном мичуринстве никто ничего не знал. Решил он назло всем умереть тихо и незаметно.