Рассказы
Шрифт:
Не менее «театральны» персонажи рассказа «После театра». Характерная для Уилсона объективная манера повествования в данном случае служит раскрытию двойственности эмоционального отношения писателя к героям. Конечно, Сильвия — жертва жизненных условий и обстоятельств, но и она уже утратила естественность и искренность чувств. Не зря, говоря о Морисе, писатель употребляет слова «сцена», «роль», «пьеса». Сильвия живет в мире фантазий, выдуманных историй, Морис — в мире иллюзорных мечтаний о будущем, в котором видит себя сильным и мужественным. У молодых людей как будто возникают предпосылки дружбы, необходимость контакта, общения. Но это невозможно, ибо они принадлежат к двум разным «нациям» английского общества: Морис — из обеспеченной среды, Сильвия — из бедных.
Таким образом, «театральность», игровой момент, присутствующий во многих рассказах писателя, вовсе не синоним талантливости, праздничности, а скорее обозначение ложности, неистинности, фальшивых претензий, стремлений скрыть
Иными словами, и в этом рассказе Э. Уилсон проявляет себя как писатель в высшей степени социальный, обладающий точным и беспощадным видением мира.
Уже шла речь о том, что Энгус Уилсон начал свою литературную деятельность с рассказов; но создали ему репутацию крупнейшего прозаика современной Англии романы — их восемь. Среди них есть романы разных типов — социально-психологические «Цикута и после» (1952), «Средний возраст миссис Эллиот» (1958), «Поздний зов» (1964), сатирический «Англосаксонские позы» (1956), сатирический с элементом социальной антиутопии «Старики в зоопарке» (1961), панорамные, почти эпического охвата действительности полотна «Ничего смешного» (1967) и «Как по волшебству» (1973), точнее всего, пожалуй, назвать социально-психологическим последнее пока крупное произведение писателя — роман «Сжечь мир» (1980).
О чем бы ни писал Энгус Уилсон — о смешном ли, о трагическом, о жизни или о литературе, — произведения его не оставляют читателей равнодушными…
В романе «Ничего смешного» есть образ писательницы Маргарет Мэттьюз. Она довольно известна, и у нее устоявшийся круг почитателей. Но сама Маргарет знает главный недостаток своих книг: «Правда заключалась в том, что она не ненавидела и не любила людей: она была к ним безразлична. А настоящая литература и, наверное, любое настоящее искусство не могут родиться из безразличия к людям».
Энгус Уилсон умеет любить и ненавидеть. Нередко он любит и ненавидит одновременно. Именно потому такой мощной, хоть и скрытой страсти полны все его произведения. Энгус Уилсон — настоящий писатель XX века, противоречивый, мятущийся, избегающий однозначных решений. Но при этом он весь вырос из английской литературной традиции — нравоописательной и психологической прозы.
Подобный синтез всегда плодотворен и дает настоящую литературу.
Георгий Анджапаридзе
РАССКАЗЫ
Переводы выполнены под руководством М. Лорие участниками переводческого семинара при Московской писательской организации Союза писателей РСФСР.
О пользе свежего воздуха*
Ночью прошел сильный дождь, и цветы на бордюре, окаймлявшем дорожку, полегли и расплющились. Больше всего пострадали восточные маки с тяжелыми головками: их мохнатые стебли поломало, скрутило, а розово-пурпурные лепестки усеяли землю, как ненужные обрезки в мастерской у портнихи. Но они и вообще-то неряхи, подумала миссис Сэрл, такие вульгарные и кричащие создания гибнут от первого же удара. Однако она достала лучинок и мочалы из большого короба, который волочила за собой по земле, и старательно подвязала поникшие цветки, а сломанные отрезала садовыми ножницами. Отчасти именно потому работать в саду одновременно и лестно и немного стыдно, подумала она, что уподобляешься некоему божеству, которое решает, что останется жить, а что будет «низвержено во тьму внешнюю», творит нравственный суд и проводит аналогии. И от чрезмерной самонадеянности может уберечь только чувство справедливости, то или иное сознательное возмещение, например — пощадить маки, уже осужденные было ею на гибель. Она нежно погладила бархатистые листья японской гвоздики. В саду так мало цветов именно такого густо-алого оттенка, и как они великолепны на фоне серебристой зелени. В будущем году надо будет посеять их побольше, а вот красного горицвета не надо так много, подумала она, очень уж обидно бывает, когда вымахает этакий длиннющий прут, а на нем всего два-три цветка. И цветки-то
худосочные, растрепанные, унылые, несмотря на яркую раскраску, точь-в-точь как жена декана из колледжа св. Иуды. Досадно, право, не идет из головы эта удручающая дамочка с североанглийским говором, в этом ее дурацком ярко-красном костюме.«Ах, миссис Сэрл, ваша подпись под этой петицией просто необходима… если бы нам, университетским женам, удалось возглавить… я хочу сказать… все мы слишком легко пришли к выводу, что война неизбежна, ведь только такая наша позиция и делает ее неизбежной…» — «Разумеется, — ответила она тогда неожиданно для самой себя издевательским тоном, — кому же и понять это, как не мне? Вы-то не помните прошлую войну, а я помню. Эти сотни бельгийцев, и все без правой руки. О, это было ужасно!» На лице этой нелепой женщины изобразилось такое изумление, что она не удержалась от соблазна еще немножко пофантазировать. «Вы, видно, не бывали в Бельгии, — сказала она. — Там не осталось ни одного мужчины с правой рукой и лишь у очень немногих уцелел правый глаз. Им выжгли правый глаз раскаленным железом в присутствии самого кайзера. Чтобы он, понимаете, мог насладиться этим жестоким зрелищем». Гостья ушла разобиженная. Глупышку такая со своими петициями. А когда война все-таки началась, что за героиню она из себя разыгрывала, хотя никакая опасность ей, конечно, не грозила, как и всем в Оксфорде. Сколько было разговоров об ужасах воздушных налетов, но здесь-то налетов не было. Сама она хотя бы не кривила душой. «Этой ночью в Лондоне тысячи людей были зверски убиты, — сказала она тогда декану, — а мы здесь все целы и невредимы. Это ли не милость божия!» Ее сочли сумасшедшей, да такой она, конечно, и была по их жалким мещанским понятиям. «Настоящим еще раз клянусь, — произнесла она вслух, — что никогда не пойду на компромисс и отныне предаю их проклятию. Да будут бесплодны жены всех преподавателей во всех крупных университетах, и да не будут благословенны незаконные связи аспирантов». И добавила со злобным лукавством: «Да иссякнет поток хереса, столь неразумно импортируемого нынешним правительством, и да прекратятся дружеские вечеринки с хересом». Просто безобразие с их стороны было уделять внимание таким пустякам, как «вечеринки с хересом», тогда как на действительно важные вещи, например на крепкие напитки, ощущался острый дефицит… впрочем, точного смысла этих слов она не сумела бы объяснить.
И вдруг ее второй внутренний голос заговорил раздельно и медленно, стал привычно подсчитывать: две бутылки джина в чемодане на чердаке, две в сарайчике, одна в секретере, а ключ от секретера у нее, и еще одна на дне гардероба, где ее рабочая шкатулка из ракушек. Секретер — это, пожалуй, рискованно, за ним иногда работает Генри, но ключ-то у меня… итого шесть бутылок. Перед ленчем отправлю Генри с этой девицей промочить горло в кабачке, решила она, а позже они уйдут на прогулку. Сперва казалось, что присутствие девицы создаст известные затруднения, Генри явно на это и надеялся, когда приглашал ее погостить, но выход нашелся — вечером пораньше уходить к себе, а их оставлять беседовать в гостиной…
Голос умолк, и миссис Сэрл с удвоенным вниманием занялась цветами. Заросли лупинов были как грубо намалеванный закат — серебристые, оранжевые, лимонные мазки на небесно-голубом фоне, только самые макушки метелок согнулись и повисли, как оплывшие свечи. У шпорника верхушки тоже поломало, и лепестки, голубые и синие, валялись на земле, как розетки после лодочных гонок[1]. Приглядевшись к высоким стеблям коровяка, миссис Сэрл отпрянула: их желтые цветы были сплошь усеяны гусеницами, много гусениц убило дождем, и теперь трупики их быстро подсыхали и чернели на жарком солнце.
— Мисс Эклз, мисс Эклз! — крикнула она. — Вы умеете управляться с гусеницами?
С шезлонга на лужайке поднялась длинноногая молодая женщина и большими шагами двинулась по траве к клумбе. Белые полотняные брюки словно подчеркивали ее неловкую походку и непомерно высокий рост, худое белое лицо прорезала жесткая полоска малиновой губной помады, прямые зеленовато-золотистые волосы спадали на шею.
— Попробую, миссис Сэрл, — сказала она и стала проворно обирать гусениц.
— Но вы замечательно с ними управляетесь, — сказала Миранда Сэрл. — Это, видимо, особый дар, все равно что управляться с детьми. Скажу не стыдясь, лично мне те и другие одинаково противны. А коровяк, по-моему, удивительно красив, вы не находите? Мне он ужасно нравится, но это естественно. Иначе и быть не может, ведь я и сама колючая.
«Будь ты хоть с головы до ног покрыта гусеницами, — подумала Элспет Эклз, — я бы с места не сдвинулась, чтобы их обобрать, только смеялась бы как сумасшедшая». Она всегда считала, что человеческие отношения должны строиться на полной откровенности, и была убеждена, что миссис Сэрл, женщине насквозь эгоистичной и искусственной, не мешало бы время от времени выслушивать правду, однако почему-то не решалась пойти на эксперимент, высказать хозяйке дома, что она думает о ее «колючести»: при всей своей никчемности и эгоизме та, несомненно, внушала некоторый трепет. Можно было, конечно, объяснить это и разницей в возрасте, и тем, что при большом богатстве много чего можно себе позволить, но все же она предпочла переменить тему.