Рассказы

— А как называются вот эти цветы, красно-синие со светлыми листьями? — спросила она.

— Линум, — отвечала миссис Сэрл. — Лен. Ну знаете, в Библии — «трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит»… ой, что-то тут, кажется, не так…

— Да, смысл уловить трудновато, — согласилась Элспет.

— А как же иначе, — сказала миссис Сэрл. — Ведь это из области религии. Кто станет искать смысла в религиозном чувстве? Это едва ли было бы достойно верующего. Пожалуй, это было бы даже предосудительно.

Элспет улыбнулась, мысленно утверждаясь в собственном символе веры.

— Нет, — продолжала миссис Сэрл. — Просто я терпеть не могу это выражение: «трость надломленная», «сломанный тростник». Вы когда-нибудь состояли в рядах ЖДС^[2]? Нет? Ну да, вашему поколению повезло. А вот меня это не миновало. Во время войны Генри заставил меня вступить в оксфордское отделение, сказал, что это мой долг. Ничего себе долг — разносить кружки подслащенных помоев солдатам с гнилыми зубами. Но я-то вспомнила сейчас, как все женщины выражались там готовыми штампами — всю зиму называли себя не иначе, как «дрожащими тварями», а если кто не выполнит, какого-то очень уж бессмысленного задания — со мной, например, это постоянно случалось, — тут же навешивают ярлык «сломанная трость». Но я оторвала вас от работы, мисс Эклз, — продолжала она, — Генри мне этого не простит. Как это, наверно, замечательно для вас обоих, что вас связывает общий интерес ко всяким пошлым личностям. Впрочем, в отношении кружка Шелли — так он, кажется, называется, вы ведь сейчас над Шелли работаете? (этот вопрос она задала уже седьмой раз за пять дней, отметила про себя Элспет), — так вот, в отношении всех этих Шелли меня возмущает не столько их пошлость, сколько утонченное ханжество.

— А может быть, вам не нравится их честность, — сказала Элспет.

— Очень возможно. По правде говоря, мне не казалось, чтобы они были особенно честны. Но если и так, мне бы это безусловно не нравилось. Наверно, очень приятно столько всего знать, как вы, и уметь так четко все сформулировать. Но кроме шуток, мне очень совестно, что я оторвала вас от семейства Шелли и от их оргий честности.

Когда же Элспет возразила, что ей хотелось бы побыть с ней, миссис Сэрл предложила отправиться вместе на огород набрать крыжовника.

Она пошла в дом за миской, а Элспет, глядя ей вслед, думала, просто не верится, что когда-то она была «несравненной Мирандой». Конечно, в самых этих словах звучала наигранная галантность, на которую в наши дни ни у кого уже не хватает времени; но и помимо этого, лицо и фигура, исхудавшие как у бельзенской узницы, исступленный немигающий взгляд и растрепанные патлы плохо вяжутся с представлением о женщине, некогда вдохновлявшей поэтов и кружившей головы дипломатам; о женщине, чье влияние выплеснулось за пределы университетского мирка в большой мир литературного Лондона, где она могла потягаться с самой Оттолайн Моррелл^[3]. Страдальческая мольба в блуждающих глазах, временами поворот головы на лебединой шее — вот и все, что могло напомнить о ее прославленной красоте, да и то слишком уж это смахивает на портреты Лейвери^[4]. Нет, подумала Элспет, все это просто гротескно — если воспользоваться любимым словечком самой миссис Сэрл. И пресловутое ее обаяние вспыхивало лишь изредка, да и тогда она словно бы снисходила до вас, как в каком-нибудь великосветском романе девяностых годов, когда графиня одной мимолетной улыбкой из окна кареты дарит бедному поэту райское блаженство. Руперту Бруку и Флеккеру^[5] такое, возможно, и нравилось, но сегодня это нестерпимо. Эта брюзгливая ирония, озлобленное издевательское лукавство, эта нарочито пренебрежительная манера держаться с тем, кто моложе и ниже по положению, неужели это и есть тот ум, за который ее дарили дружбой Фербенк и Литтон Стрэчи^[6]? Невозможно поверить, что люди могли терпеть такую самонадеянность, довольствоваться такой тривиальностью. Судить о фрегате по выброшенным на берег обломкам крушения — это, возможно, несправедливо. В какой-то момент Миранда Сэрл, очевидно, стала невменяема. Даже старые оксфордские друзья отвернулись от нее, им стало невмоготу сносить ее выходки, ее эгоизм, ее грубость. Но Элспет считала, что личное горе — не оправдание для такой деградации. Ведь и у других матерей сыновья погибали в автомобильных катастрофах, а они продолжали жить; и другие женщины бывали обречены на прозябание в провинции, однако не теряли милосердия. Просто чудовищно, что человек такого интеллектуального масштаба, как Генри Сэрл, человек, занятый такой бесконечно важной работой, прикован к этому живому трупу. До нее уже и раньше доходили слухи о тайном пороке миссис Сэрл, кое-какие рассказы об унизительных положениях, в каких по ее милости оказывался ее муж, но только теперь, пожив в их коттедже в Сомерсете, она осознала, как неуклонно это рабство подтачивает его силы.

В первый же вечер она услышала из своей комнаты поток громких ругательств, а потом — жалобное нытье. Она догадалась — и не ошиблась, — что это и есть очередная пьяная выходка. Тут ей и стало ясно, почему Генри Сэрл постепенно отходит от университетской жизни, почему издание последнего тома писем Пикока^[7] откладывается с года на год, почему из задуманной биографии Мэри Шелли еще не написано ни строчки. И тогда же она решила, что ее долг — помочь ему бороться с этим вампиром, долг перед английской литературой, перед ним самим как ее неоценимым научным руководителем. Но как же трудно помочь такому скромному, застенчивому человеку, который уже давно сторонится реальной жизни! И вот она решила, что легче будет начать с другого конца, поставить вопрос ребром перед самой миссис Сэрл. Если ее заступники правы, если действительно причиной всему внезапная смерть ее сына, то конечно же удастся объяснить ей, что нельзя жертвовать живыми ради мертвых. И все-таки… все-таки заговорить страшновато, а сегодня последний день, завтра она уезжает, а ничего еще не сказано. «Сейчас или никогда, Элспет Эклз», — произнесла она вслух.

— Мисс Эклз, дорогая моя! — раздался рядом с ней протяжный возглас миссис Сэрл. — Какая радость! Вы, оказывается, сами с собой иногда разговариваете. А я уж было испугалась. Вот она, подумала я, представительница «голодного поколения», — этих прямолинейных, здравомыслящих людей, им некогда, у них есть время только для самого главного, а меня они просто сметут с дороги. Где уж мне, думала я, с моим путаным мышлением, моими торможениями — мне про них только на днях рассказывал этот наш новый молодой физик, — где уж мне им противостоять? Да это выше человеческих сил! А тут слышу — вы сами с собой разговариваете. У меня как гора с плеч. Щелка в чужой броне, сучок в глазу ближнего — какая это бесценная поддержка, какая опора для христианского милосердия!

— Сдается мне, что это не самый продуманный взгляд на жизнь, — сказала Элспет, от души надеясь, что голос ее звучит дружелюбно и шутливо.

— В самом деле? — отозвалась Миранда. — Мне это многие говорят, и, наверно, вы все правы. Но слова эти в моем сознании как-то не связываются, а ведь это, по-моему, очень важно, когда решаешь, как надо смотреть на вещи. Бели слова между собой не связываются, тогда и вся мысль ускользает. А «непродуманный» у меня никогда не связывается с жизнью, только с деталями туалета.

Весь облик миссис Сэрл — соломенная шляпа с огромными полями, развевающиеся рукава шифонового платья и длинные кивающие серьги — наводили на мысль об актрисе на театральном фестивале. Положив на землю пачку дешевых сигарет, с которой никогда не расставалась, она стала проворно обрывать крыжовник с колючих кустов.

— Складывайте ко мне в миску, — сказала она, не выпуская изо рта сигарету. — Крыжовника нужно много, я хочу заказать к обеду мусс.

— А почему для мусса нужно больше ягод? — спросила Элспет.

— Протирать сквозь сито, — ответила Миранда коротко и презрительно.

Несколько минут они работали молча. Элспет видела, что безнадежно отстает: и как это миссис Сэрл ухитряется так ловко обрывать ягоды — не мешают ни эти дурацкие развевающиеся рукава, ни дым от сигареты. Сама она то и дело кололась о шипы, и брюки цеплялись за ветки.

— Бедненькая мисс Эклз! — прервала молчание Миранда. — Кончайте немедленно, а то погубите ваши прелестные брюки. Просто преступление с моей стороны, что я предложила вам эту адову работу, когда на вас такой очаровательный костюм.

Элспет присела было, чтобы дотянуться до ягод, прятавшихся в самом низу куста, но тут она распрямилась и несколько секунд стояла неподвижно, а потом заговорила отчетливо и звонко:

— Вы вовсе не считаете мой костюм очаровательным, миссис Сэрл. Вероятно, вы считаете, что женщина в брюках это верх уродства, и уж во всяком случае они не идут ни в какое сравнение с вашим прелестным платьем. Я ведь и сама нескладная, и движения у меня неловкие, а у вас все получается изящно и легко. Почему вы не можете прямо сказать, что вы обо мне думаете?

Не отвечая на вопрос, миссис Сэрл воззрилась на нее, округлив глаза, потом отшвырнула окурок и каблуком вдавила его в землю.

— Ах, мисс Эклз! — воскликнула она, — как вы сейчас хороши! Теперь мне понятно, почему Генри так вами восхищается. Когда вы напускаете на себя строгость, вид у вас такой гордый, благородный — ну вылитая Мэри Уолстонкрафт, или Дороти Вордсворт^[8], или еще какая-нибудь из тех великих женщин, что вдохновляли поэтов и философов.

— И это говорите вы, миссис Сэрл! — вскричала Элспет. — Вы же сами знали и вдохновляли стольких наших писателей!