Рассказы

— А ты на Анночке жениться хочешь?

— Ну, хочу.

— И я хочу.

— Ну, и женись.

— Да за меня не отдадут.

— Так я-то тут чем виноват?

— А тем, что и ты не женись. Она любит меня, а не тебя.

— Я про это неизвестен. А как она барышня свободная, то я имею полное право сделать ей предложение.

— Да она тебя не любит!

— И про это я неизвестен. Любит, — пойдёт, не любит, — не пойдёт.

— Да ежовая твоя голова, её отец насильно отдаст!

— Насильно отдать нельзя. Насильно, брат, поп не будет венчать.

— И я то же говорю, — согласился Петя, опустив охмелевшую голову, но вспомнил встречу с медником, Анночкиным отцом, и снова решил: — Нет, брат, нечего тут. Давай дуэль. Мне ещё надо в солдаты идти.

— Да тебя, может, и не возьмут. Отсрочка же тебе была.

— То в октябре. А у меня к осени грудь на два вершка прибудет. Нет, брат, хочу дуэль.

Петя куражился, но, скорчившись где-то глубоко, в нём плакала настоящая любовь. Он хотел дуэли. Кондитер не хотел. Петя размахивал руками, хватал его за плечи и кричал. На крик вышел кондитеров отец, щупленький старичок, в очках, с седой, вроде мочалки, бородой.

— Вот, — с бледной улыбкой сказал ему кондитер. — Хочет из-за медниковой дочки дуэль со мной иметь…

А Петя продолжал махать руками, и когда старик взял его за плечи, сердито говоря: «Ты, брат, напивайся, да не буянь!..» — крикнул: «Хочу дуэль!» — стукнул кулаком изо всех сил по столу и, попав прямо по торту, разбил его так, что во все стороны брызнули мокрые куски.

Кондитер рвал на себе волосы, старик вопил диким голосом. Прибежали пекаря, и сконфуженный Петя говорил: «Да, ведь, чудаки, не нарочно же я!» — взял скорее шапку, пошёл в сени и на двор, сел у ворот на лавочке, и, понял, что своей глупостью испортил дело совсем, заплакал навзрыд.

III

Стояла четвёртая неделя поста. На пятой Пете непременно надо было ехать в Нижний, а Анночку за всё это время ему никак не удавалось повидать. Гулять она больше не ходила, ко всенощной и обедне тоже, вечеринок по случаю поста не было. Петя пьянствовала, ещё неделю, мамаша драла его за волосы и била палкой, и он сидел в лавке, а сердце у него глодало так, что он говорил Алексеичу:

— Прости, брат мочи нет. Хоть руки на себя наложить. Так вот и жжёт.

Увидел он её только за день до отъезда. Потупившись, она шла куда-то мимо рядов, заглянула украдкой в лавку и свернула влево, к церкви. Дав ей отойти, Петя вырвался из лавки, полетел задами за ней вслед, догнал её и сказал:

— Анночка, завтра мне ехать. Да как же бы тебя, голова, повидать? Просто хоть удавиться, так невтерпёж.

Условились встретиться вечером. Анночка пойдёт к тётке, посидеть там до восьми часов, а Петя подождёт её на углу. Улица там пустынная, и немножко можно поговорить.

— А теперь, — говорила Анночка торопливо, — ты, Петя, иди. А то увидят, боюсь.

Петя проводил её, не помня себя, ещё несколько шагов, вернулся в лавку и, еле дождавшись вечера, стал сторожить на углу. И как только скрипнула калитка, и появилась фигурка в серой шапочке, так точно отшибло у него память. Подошёл к ней, взял ее за руку, и из глаз брызнули слёзы.

Шли они по пустынной улице, которая выходила прямо в мелкий ельник, было уже темно, только от талого снега шёл ещё блеск, смотрели друг на друга и не знали, что сказать. В самом конце стояли там старые срубы, одним боком упирались в пустой огород. Зашли они, сами не зная, как, туда, и лежали там на прелых щепках три мокрых бревна. Анночка опустилась на них, закрыла руками лицо и начала плакать. Петя встал рядом и стукался головой о срубы.

Что тут было говорить? Видно было всё. Пете надо ещё в солдаты, служить придётся три года, кондитер же и человек хороший, и жених не плохой, а отец как упрётся на чём, так его и не сдвинешь. И маменька тоже уговаривает, что две младшие сестры подрастают и тоже заневестятся скоро.

— Петя, Петя!.. — твердила, всхлипывая, Анночка. — Зачем я тебя полюбила!..

И Петя понял, что поделать ничего нельзя, перестал стучать о срубы головой и сказал:

— Так-таки за кондитера и пойдёшь?

Анночка опрокинулась на бревна спиной, забила руками и закричала:

— Не пойду. Не хочу! — и начала громко рыдать.

— Одного тебя, Петечка, люблю, — твердила она, прижимаясь к нему. — Ни за кого не пойду. Пусть сестры выходят, а я тебя буду ждать.

Целуя её, Петя позабыл всё — и солдатчину, и мамашу, и поездку, и они обнимались, пока Анночка не спохватилась.

— Ой, сколько времени-то, погляди! — и, испугавшись, заторопилась. — Надо идти, надо идти!..

— Так будешь ждать? — спрашивал Петя, глядя ей в глаза.

— Буду ждать! — закидывая назад голову, твердила она. — Пусть, что хотят, то и делают. Буду ждать.

Петя шёл домой, бодро ступая по грязи, и думал:

«А может, и не выйду в груди. Тогда наплевать на всё, уговорю мамашу и сейчас же женюсь».

На следующий день, когда он сидел уже в санях, мамаша кричала ему:

— Смотри же, Пётр, в Нижнем-то не чуди. Там не наш город. Остерегись. Больно, ведь, батюшко, хорош бываешь, как вожжа захлестнёт тебе под хвост.

— Да что вы, мамаша! — солидно отвечал Петя. — Не беспокойтесь же. Не в первый же раз.

— Да уж такое ты нещетко, что каждый раз за тебя сердце болит. Скажи Серёженьке-то, чтобы присмотрел за тобой.

Серёженька был его старший брат. Он служил в Нижнем в банке и был важной шишкой, не то что Петя, который, не захотев учиться, так и остался уездным купцом.

Два дня дороги в думах об Анночке мелькнули быстро. По приезде начались рассказы брату и дела. Петя ходил по складам, разговаривал с доверенными, выбирал какой ему был нужен товар, чинно гулял с братом и его женой по улицам, смотрел на народ и думал об Анночке, которая его ждёт.

Две недели пролетели, как сон. В среду на Страстной он собрался домой, и как раз через Волгу сделался плохой переезд. Брат уговаривал подождать, но Петя не послушался, поехал и провалился с санями под лёд. Выкарабкавшись кое-как, вернулся обледенелый назад, получил воспаление лёгких и пролежал без памяти, в жару, девять дней.

В конце Пасхальной недели, когда он только, только стал приходить в себя, приносят ему телеграмму:

— Выдают насильно. Что делать? Приезжай. Твоя навек Анночка.

Петя вскочил и хотел скакать домой, но к вечеру забормотал и снова впал в бред. Всё рвался бежать, кого-то убивать, так что доктор велел его связать. А когда снова пришёл в себя, то громко стал плакать и послал Алексеичу телеграмму, чтобы передал Анночке:

— Не выходи. Лежу без памяти. Скоро приеду.

Его продержали в постели ещё недели две, но, как только позволили, он вскочил худой, как кощей, с провалившимися щеками, сел в тарантас и поскакал.