Рассказы

В Таджикистане всё очень дёшево. Местные деньги называются самани, в честь легендарного родоначальника таджикского народа (Саман, отсюда — династия Саманидов). Самани — это где-то 7–8 рублей. Впрочем, все таджики упорно называют свои самани рублями. На 100 самани мы в ресторане ухомячивались ввосьмером: плов, шашлык, манты и т. д. Ну, и водка, конечно. Здесь она очень хорошая. Называется «Пойтахт», т. е. «Столичная». Симпатичные пол-литровые округло-треугольные бутылочки. По 10 самани штука. Из четырёх долек-«пойтахтчиков», если их сложить, получается одна ещё более симпатичная толстая круглая бутылка. Вот мы этим строительством толстых бутылок каждый день с энтузиазмом и занимались. За недорого. Коньяк здесь тоже очень недурной. А вот вина в основном крепленые. А я их побаиваюсь. Комплекс такой у меня из советского прошлого. «Солнцедарфобия» называется.

Русский язык здесь знают многие. Можно сказать, все. На базарах объясняться уж совсем не проблема. Если по-русски не говорят, то понимают. Если не понимают, то когда про цены и деньги, всё равно понимают. Так что не пропадете.

Таджики очень уважают звук «ш». «Рубль — шмубль», «урюк — шмурюк», «манты — шманты» — это они любят. И улыбаются золотыми зубами. Чем у таджика (или таджички) больше золотых зубов, тем он (или она) богаче. У меня, с таджикской точки зрения, хлеборезка бомжа-неудачника.

После лекции, которую я прочитал перед аспирантами и преподавателями университета Душанбе, ко мне подошел аспирант. Это был Бахтияр. Такой же, как несколько лет назад, только с усами и золотым зубом. Наверное, потому что его папа Хаджибек из «кулябских», как и президент.

— Вы меня узнали? — спросил Бахтияр. Он искренно и приветливо улыбался.

— Конечно, узнал. Рад вас видеть.

— Спасибо за лекцию. Было очень интересно. Можно я приглашу вас сегодня вечером в чайхану на улице Рудаки.

— К сожалению, я улетаю в пять.

— Очень жаль, — на его лице отразилась неподдельная боль. — Передавайте привет Маше и Тамаре Петровне.

— По возможности — непременно.

— И пусть приезжают к нам в Таджикистан. И вы приезжайте вместе с ними.

— Ну уж…

— Мы вас будем очень ждать.

— С вашими тремя братьями?

— С моим тремя братьями, четырьмя сестрами, женой и детьми. У меня их трое.

— Поздравляю.

Мы расстались настоящими друзьями.

И меня, если честно, тянет туда, в Душанбе, в радоновые источники, в Куляб, Гиссар, Худжент, на Памир… Ничего не поделаешь: Зов Гор.

Херр Обломоff, или Равнение на телеспаржу!

Удивительное дело: мы, россияне, страшно любим себя ругать. У нас всё всегда плохо. Мы не доросли до цивилизации. Мы — дикие. Работать мы не умеем. Мы — свиньи. И так далее и тому подобное. Первый вопрос, задаваемый нашими журналистами какому-нибудь третьесортному инотсранцу: «В чём, по-вашему, причина нашего варварства?» И — подобострастно-самоуничижительная улыбочка. Тьфу.

Мы жутко любим цитировать наших классиков на предмет ругани в наш же адрес. Только ленивый не цитирует Гоголя про то, что у нас, дескать, две беды — дураки и дороги. И почти никто не знает, что ничего такого Гоголь никогда не говорил. Нет такой цитаты у Гоголя — и всё тут! Приписали Николаю Васильевичу две беды. Из всего Пушкина нашли, что «мы ленивы и нелюбопытны» — и через слово вставляют. Мы — обломовы, держиморды, хлестаковы, червяковы…

Обидно. А главное — всё это неправда.

То есть — всё это, конечно, есть. А у кого этого нет? У немцев? Французов? Шведов? Англичан?

Ребята в недавнем прошлом изнасиловали планету, а теперь отдыхают. Всё законно.

Вообще, Европа — это такое место, где почти никто ничего не делает. Я не шучу. Раньше я очень любил отдыхать в Европе. Не потому что это престижно или модно, а потому что там действительно такая тишина и такой покой — что недели анабиоза хватит на дальнейшие полгода вкалывания на родине. Одно слово — Евротерапия.

Делается это так.

В самую дождливую, мерзкую погоду, когда утром хочется выть, а вечером плакать и кусаться, вы улетаете к чертовой матери из города-героя и города-трудоголика Москвы и приезжаете в маленький европейский городок N где-нибудь в самом сердце Европы. Сердец в Европе много. Что ни городок, то сердце. Городок N может находиться и в Австрии, и в Швейцарии, и в Германии, и в Чехии. Хоть в Португалии. Это неважно. Главное, он должен быть маленький и типично европейский. То есть такой, где можно помереть со скуки. Вот года полтора назад я провел несколько дней в таком городке N. Не буду называть, в каком. Пусть создастся, так сказать, обобщающий образ. Тем более, что все городки N в многочисленных сердцах Европы похожи друг на друга, как московские толстые собаки, обитающие у метро, половина из которых непременно рыжие и обязательно зовутся «Чубайс».

Итак. Неясное время года. Яваавгуст. Апрябрь. Утро. Дождик, паразит, стучится в окна гостиницы. За окном — улица. В разводах дождя на стекле типичная среднеевропейская улица. Булыжник. Булыжник цвета мокрой мыши. Энергосберегающие фонари. Кусочек мерцающего изумрудной плесенью канала. Слева — ратуша. Справа — собор. В центре — строго напротив твоей гостиницы — секс-шоп. Кусочек канала в прогале между домами. Ближе к ратуше — аптека. Ближе к собору — паб. Рядом с пабом — цветочный магазин.

В Европе тянет смотреть в окно. Сидишь на подоконнике, как стерилизованный кот Матроскин, и часами смотришь на улицу. У нас в окно смотреть нельзя. Могут не понять. Кинуть чего-нибудь. Или выстрелить из рогатки. Или просто обозвать какой-нибудь очкастой ветчиной. Имел удовольствие быть ею названным. А здесь — улыбнутся протокольной лыбой, а то еще и рукой приветливо помашут, идиоты. Тем более — стрелять.

Вот бабушка в голубых буклях и с алым пластмассовым совком бежит от ратуши к собору за белым мопсом. Мопс — резвый. Бабушка — бодрая. Совок — полный.

Зеленоволосый чернокожий явно голубой наркоман крадется по стеночке от паба к аптеке. Он в халате, как Обломов.

Открывается цветочный магазин. Ты автоматически поднимаешь глаза вверх: не выпадет ли из окна Плейшнер? Нет, Плейшнер не выпадет. Он был последним, кто выпал из окна в городе N за эти шестьдесят пять лет. До него, говорят, выпадали. В эпоху Карла Великого. А так нет. Горшок с цветами, поставленный фашистами, так, кстати, и стоит на подоконнике. На всякий случай. Традиция.

Какой-то дядя в чалме проехал на велосипеде. Больше никого. Аптека, в которую заполз наркоман. Мокрая улица. Фонарь. Всё.

Сеанс подоконочной терапии окончен. Чувство легкости во всем теле. Блаженный зевок. Что дальше?

Дальше — музей. Это обязательный элемент. Сеанс музеетерапии.

Ты листаешь справочник. Какие музеи есть в городе N? Вот, например: Музей Современного Искусства Города N. Прекрасно. Улица с названием, похожим на название какого-то комбинированного нервно-паралитического газа.