Рассказы

— Ну как ваш Джек, миссис Спайсер? — спрашивал кто-нибудь из соседей.

— Что слышно о Джеке? Где он теперь?

— О, где-то в дороге, — говорила она «далеким» голосом. Или: — Он в Куинсленде — перегоняет гурты. — Или: — Последний раз он прислал весточку с Дарлинга — он там стриг овец. С тех пор мы не получили ни строчки… это уже будет… с позапрошлого рождества.

И она с беспомощным и безнадежным видом устремляла свои исстрадавшиеся глаза на запад, туда, где раскинулись бескрайние пустынные просторы.

Из детей, что жили с матерью, старшей девочке было лет девять-десять. Лицо у нее казалось более старообразным, чем у матери, — маленькое, старушечье, на лбу морщинки. Томми, как я уже говорил, уехал в Куинсленд. Билл, старший сын из оставшихся в доме (старше Томми), был «довольно беспутный парень».

Мне случалось проезжать мимо их фермы рано утром в душную, знойную декабрьскую пору, когда коровий помет превращается в пыль и теплый, несвежий рассветный ветерок носит его в воздухе. Хозяйка уже работала на скотном дворе; привязывала и стреноживала коров, доила, а то тянула годовалого теленка за веревку и никак не могла сдвинуть его с места (даром что сама была крепче железа); или таскала в свинарник и в загон для молочных телят огромные ведра скисшего молока. Иной раз я спешивался и помогал ей справиться с молодым бычком или старой строптивой коровой, которая не давала привязать себя и нацеливала рога на хозяйку.

— Спасибо, мистер Уилсон, — говорила миссис Спайсер в таких случаях. — Дождемся мы когда-нибудь дождичка, как вы считаете?

Проезжал я мимо фермы и в хмурые, пронизывающие июльские дни, когда дождь льет без просвета. По щиколотку в черной липкой грязи она ходила по двору в старых мужских ботинках и драном пальто мужа, а то просто набросив на плечи большой мешок. Я видел, как она взбиралась на бочку, а потом на крышу и, подсунув кусок жести под кору, старалась заделать течь. Я помогал ей, и она говорила:

— Спасибо, мистер Уилсон! Вот так дождичек господь бог послал! Заходите, просушитесь у огня, я вас чаем угощу. — А если я отказывался, говоря, что спешу, прикрикивала: — Да заходите же! Посушитесь немного, пока дождик не перестал. Так вы и до дому не доберетесь — насмерть простынете.

Видел я ее и в страшную засуху, когда она по самодельной лесенке взбиралась на казуарины и дикие яблони и неловко обрубала ветки, чтобы подкормить листвой изголодавшийся скот.

— Как бы молочные коровы не подохли, пока дождя дождешься!..

Рассказывали, что, когда в округе свирепствовала плевропневмония и у нее тоже начал падать скот, она сама лечила животных и пускала им кровь, а тех, что уже не вставали, кормила ломтиками недозревших тыкв (они в тот год тоже погибли).

— И вот однажды, — говорила она как-то Мэри, — схватила эту «плеровку» наша Королева Елизавета — та, что вечно яловая. Четыре дня лежала, не двигаясь, а на пятый день утром я насыпала ей под самый нос немного пшеничной мякины — Спайсер принес домой несколько мешков. Насыпала я, — и вы не поверите, миссис Уилсон! — она как вскочит да как побежит за мной. До самого дома бежала. Пришлось мне подобрать юбки и спасаться со всех ног. Смешно, правда?

У них было чувство юмора, у всех этих несчастных, иссушенных зноем женщин в зарослях. Сдается мне, что это и спасало их от помешательства.

— Подохли почти все наши молочные коровы, — продолжала она. — Помню, однажды Томми бежит к дому и кричит: «Мам, еще одна повалилась!» Кричит, как будто это бог весть какая радость. Я и так извелась, а тут уж у меня просто руки опустились, миссис Уилсон. Села я на табуретку, чтобы как следует выплакаться, и стала шарить по карманам, искать носовой платок. Это была тряпка, а не платок, вся в дырах (платки были в стирке). Ничего не соображая, я просунула один палец в одну дырку, а большой палец пролез в другую, и я стала тыкать пальцами в глаза, вместо того чтобы вытереть их платком. Ну и рассмеялась, конечно…

Была и еще одна история. Однажды по всему берегу ручья с той стороны, где жили Спайсеры, загорелся лес, вернее, трава. Все работники с фермы Уолла были возле нашей теперешней фермы — старались задержать огонь, чтобы он не перекинулся дальше. И вот к вечеру один из них случайно вспомнил про Спайсеров: в той стороне клубился дым. Сам Спайсер был в отъезде, а они на ферме засеяли немного пшеницы, и она уже почти созрела.

— Господи! У нее там все сгорит, если еще не сгорело! — крикнул Билл Уолл. — Скачите скорее туда кто-нибудь!

Случилось это в пору стрижки овец, и людей на ферме было хоть отбавляй. Те поскакали к Спайсерам, и как раз вовремя, а то пшеницу бы уже не спасти. Когда они приехали, миссис Спайсер, засучив рукава, колотила веткой по горящей траве. Она уже с час так колотила и почернела, как туземка. Когда стригальщики потушили пламя, она только и сказала: «Спасибо вам! Подождите, я вскипячу чаю».

В ее первое посещение Мэри спросила:

— Вам, наверно, одиноко, миссис Спайсер, когда ваш муж уезжает?

— Да нет, миссис Уилсон, — ответила она «далеким» голосом. — Я привыкла. Помню, жили мы на реке Кэджгонг — мы тогда в кирпичном доме жили, — так, когда Спайсер в первый раз уехал, я все глаза выплакала. А он всего-навсего на месяц уехал, стричь овец. Ну и дуреха же я была! Но мы тогда только поженились. А потом он и на восемнадцать месяцев уезжал — перегонял гурты в Куинсленде… А теперь… (голос ее уже совсем «отдалился») теперь я уже не расстраиваюсь… Мне как-то все равно… К тому же… к тому же… Спайсер теперь совсем не тот. Дома он такой мрачный, угрюмый, почти не разговаривает.

Мэри задумалась и с минуту молчала.

— Ах, и чего я только болтаю! — встрепенулась миссис Спайсер. — Не обращайте на меня внимания, миссис Уилсон, — это со мной редко случается. Право, у меня иногда ум за разум заходит. Это, верно, от жары и скуки.

Но и после она раза два вспоминала то время, когда «Спайсер был совсем другим».

В тот вечер я проводил ее немного. Она долго молчала, будто в каком-то недоумении. Потом вдруг отчеканила:

— И чего вы только привезли ее сюда? Она еще совсем девочка!

— Простите…

— Ах, я сама не знаю, что говорю! Совсем теряю разум. Не обращайте на меня внимания, мистер Уилсон.

Мэри ее общество доставляло мало удовольствия. Иногда она являлась с малышом на руках и, когда Мэри говорила, начинала вдруг с ним заниматься. Это раздражало Мэри. Но бедная миссис Спайсер ничего не могла с собой поделать, к тому же ребенок, по-видимому, нисколько не мешал ей слушать Мэри.

Больше всего ее огорчало то, что дети «растут неучами».

— Дома я учу их, сколько могу. Но у меня свободной минутки нет, а к вечеру я до смерти устаю и уже ни на что не гожусь.