Рассвет (сборник)

Но дверь снова открылась. Матвей Лукич вернулся.

— Трофименко, завтра же начинай сажать в междурядьях. И пусть Степан пашет дополнительный клин возле Черного камня.

Матвей Лукич закрыл дверь.

— Это уже другое дело. И-именно так! — расплылся в блаженной улыбке Сергей.

Глава тридцать седьмая

Первого секретаря райкома партии Пастушенко все знали, как человека скрупулезного, придирчивого. Если уж приедет в колхоз, то в каждый уголок заглянет. Невысокий, поджарый, с широкими подвижными бровями, которые придавали лицу мрачный вид, он из конюшни направляется в кузницу, оттуда — на ферму, парники, на строительство. Любил обследовать такие места, куда начальство и не заглядывает.

— Вы мне парад не показывайте, и так видно. Внешним благополучием каждый может глаза замазать, а я хочу видеть вашу культуру, внутреннюю дисциплину. Без высокой культуры не может быть и хорошей работы! — часто повторял он.

Говорили, что эта привычка осталась у него от армейской службы. В годы войны Пастушенко был старшиной.

В клубе, например, он обязательно осмотрит захламленную и неподметенную комнату за кулисами или велит открыть запасной выход, где в небольшом тамбуре между двумя дверями свалены затянутые паутиной поломанные стулья. В конторе просит открыть ящики и когда увидит неразобранные, сваленные в кучу бумаги, так взглянет на хозяина стола, что тот покраснеет как рак. На ферме ему обязательно надо побывать в кормокухне, заглянуть в угол за печкой, где нагромождается тряпье и другой мусор. Во время дойки ходит, заглядывает, как моют и массируют коровам вымя. Затем наблюдает, как принимается и учитывается молоко.

И так ходит весь день, молча заглядывая во все углы и щели, а в результате начинает ругать председателя за то, что сев озимых затягивается, что в поле осталась неубранная солома, что рацион кормления скота не соблюдается — именно за то, что тот всячески пытался от него скрыть.

«Когда он, мрачный черт, успел все это рассмотреть? И лазил же только по закоулкам?» — удивлялся председатель.

Полдня Пастушенко вместе с Матвеем Лукичем осматривал хозяйство. Объездил поля, бригады, фермы. Вопреки своим правилам, сегодня не делал замечаний, чем очень удивил Матвея Лукича.

Животноводством колхоза, проверить которое он и хотел, Пастушенко был доволен. «Умный дядька! Знает, за счет чего можно быстро поднять хозяйство!» — думал о Барабанове.

К конторе подъехали только где-то после обеда, часа в четыре. Тут и заметил Пастушенко Пелагею Антиповну, которая уже давно ждала его у входа.

— Что же это делается, товарищ секретарь!!! — плаксивым голосом начала она. — Я — одинокая, беззащитная вдова, семь лет живу в селе, а у меня отняли огород. Где же справедливость, где советские законы? Муж на фронте погиб, и сама я с шести лет сирота-а…

Секретарь райкома, насупив широкие брови, хмуро глянул на Матвея Лукича, ожидая ответа.

— Огород у тебя, Зябликова, отрезали, согласно решению правления. Ты это хорошо знаешь и не прикидывайся казанской сиротой, — сдерживаясь при начальстве, четко ответил Матвей Лукич. — Что с того, что семь лет здесь живешь? А последние два года в колхозе почти не работала, даже минимума трудодней не производила. За что же тебе колхоз огород должен давать? Чтобы ты на базаре спекулировала? Бездельникам мы не потакаем! Будешь честно работать — пересмотрим свое решение.

Пелагея Антиповна увидела, как посветлело лицо секретаря райкома. Пастушенко молча направился к машине. За ним двинулся и председатель. Злость пронзила Пелагию Антиповну.

— Спекулирую?! — завопила она. — А у кого спекулировать научилась? У тебя же! Я свой лук на базаре продаю, а ты колхозный сбываешь черт знает куда, лишь бы дороже! Если я единоличница, то ты кулак! Я до области доберусь…

Ругаясь и отплевываясь, она направилась домой. Издалека увидела Галину, которая переходила улицу.

— У-у-у, гадюка!.. Из-за тебя все началось… Ну, погоди, я тебя выживу отсюда! — пригрозила она девушке сухим костлявым кулаком.

Пастушенко сел на переднее сиденье в машину и, не закрывая дверцы, сухо сказал Матвею Лукичу:

— Кулаком тебя называют. Позор, товарищ Барабанов! Позор для коммунистов такое обвинение. А в принципе она права. О сегодня беспокоишься, деньги выбиваешь, а вперед не смотришь.

— Так хозяйство же какое мне досталось!.. На ноги ставить надо!..

— Надо, знаю! Но ты коммунист, руководитель, государственный человек, должен по государственному и мыслить, а не превращаться в мелкого торговца.

Матвей Лукич молча сопел.

— Где ваш план развития садоводства и виноградарства?

Барабанов растерянно замялся. Планом он до сих пор не занимался, прикидывал пока в уме.

— Позавчера закончилась областная партийная конференция. Ты читал ее решения?

— Еще не успел. Вчера в районе мотался, а нынче вот с вами с самого утра…

— Надо успевать. Или тебе газету прислать с этим решением? — мрачно спросил Пастушенко. — Завтра на бюро райкома будем рассматривать этот вопрос. Смотри, не опаздывай!

Глава тридцать восьмая

Домой после заседания бюро Барабанов и Стукалов добирались в полночь. Все время ехали молча.

Матвей Лукич, сдерживая злость, неистово крутил баранку, гнал машину, не разбирая дороги. Стукалов притих на заднем сиденье. Его бросало из стороны в сторону, но он не произнес ни одного слова и даже начал сопеть, притворяясь спящим. А впрочем, кто знает, возможно, он и в самом деле спал…

На заседании в райкоме, где присутствовали все председатели колхозов. Стукалов подробно рассказал обо всем, что делается в «Рассвете». Рассказал и о том, как Матвей Лукич всячески уклоняется от посадки садов и виноградников. Правда, похвастался успехами в животноводстве, на строительстве. Но все же ему, Матвею Лукичу, записали выговор за невыполнение решения обкома. Напомнили, что и в прошлом году он выставлял ту же причину — отсутствие саженцев, нехватку денег.

«Я его еще должен везти, словно извозчик какой-то», — кипел Матвей Лукич. С предыдущим секретарем было куда проще и спокойнее. Сельского хозяйства он не знал, копался в бумагах и послушно выполнял любое задание Барабанова, хоть внешне был и суров. Матвею Лукичу только этого и надо было.

А Стукалов хоть и прост на вид, улыбается, шутит, словно парень на вечеринке, но у него внутри всегда сидит черт, а улыбающиеся лукавые глаза не пропускают ни малейшего недостатка. И самое главное, ни с чем к нему не прицепишься, ни в чем не обвинишь. В высшей партийной школе он изучал и зоотехнику, и полеводство, и овощеводство, в противовес предыдущему секретарю, который оперировал только лозунгами и цитатами, — неплохо знает сельское хозяйство. Пробовал Матвей Лукич прибрать его к рукам, но не получилось. Смеется, шутит, а свою линию гнет. Вот и сегодня — взял да и рассказал на бюро о положении в колхозе. «Я, говорит, буду говорить объективно». Да разве так делают? В каждом хозяйстве найдутся недостатки, однако не все такие глупые, чтобы выставлять их на всенародное обозрение. А членам бюро райкома что: влепили выговор — и точка. Вот тебе и объективность. После этого как ты с ним будешь работать? А еще выделили ему новый дом. Вчера перевез семью. Не надо было спешить, — размышлял Матвей Лукич.

…Заснул Барабанов только под утро. Часто ворочался, думал и тихо ругался. Вся его жизнь, словно кадры кинофильма, проходила перед глазами.

Отца, саратовского крестьянина-бедняка, забили кулаки в период коллективизации. Мать умерла от голода еще в двадцать третьем году. Он пас скот, поочередно кормясь в каждом доме. Так, возможно, и остался бы сельским пастухом, если бы не старый учитель Павел Африканович. Уговорил он парня, забрал к себе.

«Коров пусть старики пасут, а перед тобой жизнь открывается. Учиться надо!»