Растление великой империи

Первым среди тех, кому мы обязаны теперь пробуждением исторической памяти, был Пушкин. Он дважды на протяжении всего лишь ста с небольшим лет явил для России животворящее чудо. В первый раз — подарив ей великую литературу, а во второй — не дав нам погибнуть в нашем советском небытии.

Зализанный советскими словесниками и литературоведами до канонической тошнотворности (кто-то остроумно заметил, что поэт должен был бы жениться не на Гончаровой, а на отечественном литературоведении), приспособленный властями для обслуживания сиюминутных идеологических нужд, промозоливший своим африканским профилем глаза нескольким Поколениям страны, Пушкин, тем не менее, оказался для большинства из нас той благодатной почвой, которая не позволила захиреть в нашей душе надежде и состраданию.

И поэтому я берусь утверждать, не боясь обвинений в банальности, что долго, очень долго, а точнее, до тех пор, пока суждено существовать русской истории, он будет любезен своему народу, ибо чувства добрые он лирой пробуждал, что в наш (да, да, именно в наш!)жестокий век восславил он свободу и милость к падшим призывал.

Уверен, что без запавшей в нас с детства этой «милости к падшим» мы не имели бы сегодня ни Александра Солженицына, ни Варлама Шаламова, ни Евгении Гинзбург, ни Иосифа Бродского, ни многих других, может быть, менее известных, но не менее высоких явлений. И совершенно немыслима была бы нынче без этого личность масштаба Андрея Сахарова.

Но возрождающее влияние Пушкина сказалось не только в литературе или в нравственной сфере общества. Нет, пожалуй, сегодня такой области духа, в которую бы не проникло его властное влияние. Недаром, определяя для себя сущность изобразительного искусства, большой русской скульптор Эрнст Неизвестный писал в одном из своих эссе:

«Самое любимое мое произведение — стихотворение Пушкина «Пророк», а самый лучший скульптор, которого я знаю, шестикрылый серафим из того же стихотворения. Помните, как создается «Пророк» у Пушкина:

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Разнообразные элементы природы здесь сведены воедино в невидимом, но живом и сущностном. Изобразительное искусство не есть просто отражение визуального интереса к миру. Пластическое искусство есть некое отражение сущностных проблем духовной жизни человека. Всякая попытка свести изобразительное искусство к визуальным задачам есть борьба против его извечных функций — быть метафизикой и мировоззрением».

Еще раньше об этом же писала Марина Цветаева, анализируя строки из пушкинского «Пира во время чумы»:

«Нигде, никогда стихи так не выговаривались. Наитие стихий — все равно на кого сегодня — на Пушкина, языками пламени, валами океана, песками пустыни — всем, чем угодно, только не словами — написано».

Сколько раз за последние сто лет поэта пытались закрывать, откуда-то и куда-то сбрасывать, заново переоценивать и списывать в утиль! Первым был Писарев, высокопарно объявивший, что сапоги выше Пушкина. Время, о котором мечтал записной русский критик, стало реальностью, а сапог не только не прибавилось — последние исчезли. Но вот Пушкин — Пушкин остался.

Затем за него взялся коллега по цеху — лучший и талантливейший поэт нашей эпохи, как его определил тоже лучший и талантливейший заплечных дел мастер той же эпохи Иосиф Сталин. Но, как говорят у нас в народе: не хвались, молодец, идучи на рать, а хвались, молодец, идучи, извините за выражение, обратно. С Пушкиным он также не справился. Единственное, что оказалось ему под силу, это пустить себе в конце концов пулю в лоб и сделаться затем идеологическим пугалом потомков.

И в наше время литературные и окололитературные громилы разных уровней пытаются продолжить неблагодарное Дело своих неудачливых предшественников, силясь если и не уничтожить поэта (сие им явно не под силу), то хотя бы отпустить его до своего смердяковского уровня, но, думается, он переживет и нынешних ниспровергателей, великодушно соизволив им коротко блеснуть в его ослепительном отражении:

«Сколько их! Куда их гонят?».

Недавно в одной из моих поездок меня нашла по телефону моя дочь. Спеша и волнуясь, она прочла мне заданное ей на уроке в русской школе пушкинское стихотворение. Сквозь расстояния и помехи ко мне в южный гостиничный номер пробилось пьянящее дыхание знакомой до колющего холодка в пальцах русской зимы:

Мороз и солнце: день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный, —

Пора, красавица, проснись,

Открой сомкнуты негой взоры

Навстречу северной Авроры,

Звездою севера явись!

И по мере того, как я слушал ее, все во мне переполнялось торжествующей уверенностью: нет, отныне моим детям никакие идеологи в мире не смогут на свой политический манер вдолбить в голову, что такое хорошо и что такое плохо.

Отныне они это знают сами. По Пушкину.

¹⁹⁸⁷

В поисках собственной Америки

На этот раз Америка началась для меня с новой книги Василия Аксенова «В поисках грустного бэби». Ее подарил мне основатель и владелец нью-йоркского издательства «Либерти» Илья Левков. На всем пути в моей американской поездке она служила мне своеобразным путеводителем, с которым я сверял свои собственные впечатления об этой стране. И хотя наши с автором оценки и впечатления о ней чаще всего не совпадали, атмосферу, душевный и духовный воздух Нового Света автору, на мой взгляд, удалось запечатлеть с поразительной адекватностью.

Разумеется, в отличие от Аксенова, мне, человеку, не говорящему ни на каком языке, кроме русского, было намного труднее проникнуться окружающей явью, но многое из описанного им оказалось на удивление узнаваемым. Эта тема требует особого разговора, и я в свой черед еще вернусь к ней.

На этот раз мне хотелось бы поделиться впечатлениями о своих американских встречах с соотечественниками.

Честно говоря, я готовился к этим встречам с некоторой опаской. Почти четырнадцать лет эмиграции многому научили меня. Времена первой эйфории, вызванной головокружительным опьянением свободой, праздничного взаимопонимания выплывших на вольный простор бывших советских колодников и всеобщего эмигрантского братания, давно прошли. Чем-то встретит меня сегодня безотказно отзывчивая когда-то русскоязычная аудитория, что за сюрпризы готовит мне и какие за эти годы духовные или психологические метаморфозы с ней произошли? Тем более что буквально передо мной по тем же дорогам уже пронеслись шумной ватагой именитые гости из Советского Союза на все вкусы и пристрастия: Окуджава и Кобзон, Евтушенко и Чухонцев, Товстоногов и Зыкина с полудюжиной других рангом ниже и талантом пожиже, — всех, по правде говоря, и не перечислишь. Судите сами: как тут привычному эмигрантскому гостю выдержать конкуренцию с натиском такой плотности и охвата? Ведь, как известно, в своем отечестве пророка нет, а эмиграция — это тоже своего рода отдельное отечество.

Уже первые контакты в Бостоне настораживали. От почти слепого в прошлом доверия друг к другу не осталось и следа. Чуть не каждый собеседник начинал с априорного несогласия, используя любую мою оговорку для спора или полемики. Все это сулило мне мало приятного. Так что, идя на свое выступление в местный культурный центр новой эмиграции, я приготовился к довольно сложной словесной баталии.

Баталия, конечно же, произошла, но, к моему удивлению, совсем не того содержания, какого я ожидал. Оказалось, что воинственность моих первых собеседников была продиктована не возникшим вдруг ностальгическим комплексом вины перед оставленным отечеством, а желанием вести разговор по-настоящему, всерьез, без скидок на положение или авторитет гостя.

Разумеется, от сугубо литературных тем мы быстро и незаметно для себя перешли к проблемам современной России, ее прошлого и будущего, ее исторической судьбы и происходящих в ней в наши дни процессов. Уж таковы участь и положение этой страны в современном мире, что, о чем бы в связи с ней вы ни заговорили, о сельском хозяйстве или цветах, вам все равно придется перейти к вечным или, как у нас на родине говорят, проклятым вопросам мирового бытия.

Аудитория не просто спрашивала, — аудитория высказывалась, выражая свою собственную позицию по отношению к происходящим событиям. Это был поединок на равных, где стороны не столько стремятся к победе друг над другом, сколько сообща ищут ответы на волнующие их вопросы. Мы как бы сдавали друг другу экзамен на духовную, политическую и гражданскую зрелость. И, надо сказать, мои слушатели в целом оказались на этом экзамене выше всяких оценок.