Ратное счастье

— Что это? Какой отвратительный звук!.. Мороз по коже.

Да, о таком оружии мои собратья по строю у себя в училище не слыхивали. Немцы совсем недавно создали это чудо артиллерии по принципу нашей знаменитой «катюши». Но «лука» бьет одиночными. Прицельности у него — никакой, да и вреда, в сущности, не так уж много. Пострадать серьезно можно только в случае прямого попадания. Но зато — голос!.. Как огромным куском ржавого железа по стеклу. Хуже. Мне не хочется заранее настораживать совсем еще не обстрелянных и, видимо, славных парнишек, и я подбадриваю их и заодно себя:

— Дурацкий аппарат. Поражаемость грошовая, а к звуку выстрела можно привыкнуть. (Как бы не так. Ревет, как сатана.)

В сопровождении молчаливого связного мы идем что-то уже очень долго и только с наступлением темноты попадаем наконец в штаб нашего полка. А там разговор короче, чем у комдива. Батальоны, несут потери и ждут не дождутся офицерского пополнения.

Поэтому никто ко мне не придирался, и ни в дивизии, ни в полку не удивились моему назначению на столь необычный для моего пола и возраста пост. Я сразу воспрянула духом.

На КП батальона капитана Бессонова мы пробирались буквально ощупью: из воронки в воронку. Ноги на мокрой глине разъезжались, как на льду. Перебрались через какую-то широкую канаву, вода в которой доходила почти до колена, лилась за голенища сапог. Изорванная колючая проволока цеплялась за подолы плащ-палаток, с треском рвала добротную парусину. Мои спутники довольно сдержанно возмущались, видимо, жалея свое новехонькое обмундирование.

То и дело над нашими головами проносился горячий шквал снарядов — то чужих, то наших. Вспыхивали ракеты и, едва взлетев, с шипением гасли под косыми струями дождя. Трассирующие пули, как раскаленные угольки, выбрасывались целыми пригоршнями откуда-то снизу и, завывая на разные голоса, неслись вверх — прямо нам навстречу. Все ясно: значит, наши— на высоте, а фриц — внизу, в лощине. И это уже неплохо. Минометные залпы почти без передышки кромсали подходы к боевым позициям. То и дело мы ложились прямо в грязь. Чертовски неприятно, но было бы обидно и смешно погибнуть, не дойдя до настоящей войны. Теперь уже младшие лейтенанты крыли Гитлера и его присных не очень-то интеллигентно и извинялись передо мною громким шепотом и порознь, и все вместе. А мне и самой было впору облегчить душу, но я не умею употреблять «соленые» слова. Убеждена, что и на переднем крае можно разговаривать по-человечески. И пусть сколько угодно спорят со мною бывалые фронтовики — не соглашусь. Что-то я ни разу не слыхала, чтобы комиссар Юртаев или тот же Димка Яковлев крыли матом даже в самые невыносимые моменты боя.

На КП батальона мы ввалились мокрые и грязные с головы до пят.

В просторном, и сразу видно, что бывшем немецком, блиндаже находилось человек пятнадцать. Преимущественно— молодежь. Но самым молодым был, пожалуй, комбат Бессонов. Ну сколько ему: двадцать? От силы — двадцать два. Невысок ростом, но подтянут и даже не по окопному щеголеват. По-юношески жидок в талии и по-мужски самоуверен. Наше внезапное появление его заметно обрадовало: карие глаза возбужденно заблестели, в углу большого рта заиграла усмешка.

— Ну, друзья, теперь наше дело в шляпе!—вееело сказал он. — А то мы тут без комсостава совсем сникли— хоть караул кричи.

Один из моих спутников вежливо попросил старых газет — дорожную грязь пообчистить.

Браток, не смеши ты меня,— покровительственно усмехнулся комбат.— Честное слово, мне не до смеху.

Так ведь я же прошу старых,— сконфузился новичок. А в ответ сразу несколько добродушно-насмешливых голосов:

А у нас газетки не старятся.

Как получим да прочитаем от доски до доски — так ее, голубушку, сразу — «на сорок».

На сорок шматов, на сорок лбов, короче — на «козьи ножки».

Вы это учтите, если курящие,— дружески посоветовал комбат вновь прибывшим. — С куревом у нас беда. В особенности сейчас. Табачок и завертка — на вес золота.

Он был прав. Заядлым курильщикам на переднем крае приходится туго, а при наступлении — в особенности. Курево даже офицеры не каждый день получают, "а о солдатах и говорить нечего: сутки прозябают на трех завертках махорки «вырви глаз». А потом на выбор: хоть мох кури, хоть прелые листья, а не хочешь — как хочешь.

Некурящим офицерам по недавному приказу положены конфеты. Я не курю, однако все-таки получаю курево. Разумеется, не для себя — в НЗ для «своих и наших» — кто же откажется от лишней затяжки? Не ахти какое благодеяние, но все ж таки. Ведь солдатские радости на войне известны: письмо, баня (ежели с паром!), горячий приварок хоть раз в сутки, самокрутка размером с оглоблю да законная наркомовская чарка.

Мои попутчики дружеское предупреждение комбата приняли за тактичный намек, и моментально все четверо — по пачке папирос на стол.

Кто-то воскликнул удивленно и радостно?

— Братцы, «Беломор»! Наш—довоенный...

В блиндаже вдруг заговорили все разом. Защелкали самоделки-«катюши», запахло бензином и хорошим табачным дымком.

У меня в кармане галифе тоже притаилась госпитальная заначка — непочатая пачка «Звездочки». Я уже нащупывала ее рукою, намереваясь без задней мысли преподнести лично комбату: кому, как не ему, приходится сейчас круче всех? Но не успела: он отказался даже от «беломорины»,— некурящий. Хорошо, что на сей раз "замешкалась, а то я ведь нетерпеливая. Всегда спешу, подсознательно боясь, что чего-то не успею. Так и опережаю события. Получается не очень-то солидно. И выходит, что древние были сто раз правы, советуя ближним: «Тихо спеши».

Комбат вдруг резко повернулся ко мне (заметил-таки наконец). С шутливой галантностью поклонился:

— Рад видеть. Чем могу служить?

Я доложила по всей форме, и молодой капитан сразу сник, точно вдруг постарел на глазах. Глаза потускнели, усмешливость погасла. Комиссия отца Денисия!—-воскликнул он с явной досадой. — Только мне этого и недоставало!..

Послушайте, товарищ капитан,— попыталась я спустить на тормозах первую реакцию. — Вот приказ...

Не желаю слушать!—возмутился молодой комбат. В запальчивости он почти кричал, что не признает «такие» приказы, что в обстановке, когда батальон держится почти на одних пулеметах, когда его контратакуют по десять раз в день, он не позволит!.. И если штабы этого не понимают — тем хуже для них, он найдет на этих шутников управу... И все в этом же духе.

Наконец мой строптивый командир замолчал. Пожалуй, и в самом деле расстроился не на шутку. Но почему же тогда не комдив, не командир полка, не начальники обоих штабов, а только он один? Что за нелепость, в конце концов? Видно, тоже женоненавистник, как Димка Яковлев. Но тот восставал только против любовных похождений. В деловых же отношениях был с нашим братом на равных. А этот? Первый раз в глаза видит, ничего о человеке не знает и выдает! Авансом, так сказать. Ишь умник: ему в двадцать лет можно батальоном командовать, а мне в восемнадцать и ротой нельзя? Как бы не так. И вообще, почему такой тон? Я ему не девчонка на танцульках, а такой же офицер, как и он. Я ведь тоже могу выдать: у меня в кармане приказ самого командарма, дважды дублированный — комдивом и командиром полка.

Впрочем, не стоит отвечать в том же духе. Подожду, пока совсем выдохнется. А пока пусть бушует, ведь я все равно отсюда не уйду.

В блиндаже царила тишина — фальшивая и напряженная, то есть такая, что было явственно слышно, как лампа-гильза деловито высасьвала языком фитиля остатки горючего. И вдруг откуда-то из полутемного угла — чуть хрипловатый насмешливый голос:

Слушай, комбат. А вдруг мы прозевали смещение во времени. И сегодня, скажем, не двадцатое сентября, а восьмое марта. Тогда женщину надо поздравить, а ты психуешь.