Ратное счастье

— Соловей, младшего сержанта Вахнова ко мне!Вот он, крамольник-ослушник, доставивший мне немало неприятных переживаний. Однако хорошо, что я в него поверила. Клад малец.

— Как дела, Иван?

— Как сажа бела, товарищ ротный. Не сумлевайтесь: дадим фрицам прикурить!

Возбужден? Хорохорится? Нет, не поза. Уверенность. Суеверная надежда на собственное бессмертие. Ишь ты: глазищи светятся, как у кота. И кажется мне, что я даже в темноте вижу, как улыбаются с лукавой хитрецой его большие растрескавшиеся губы; Ей-богу, авантюрист: дай волю —так и попрет на рожон. Без оглядки. Опять на танк набросится.

— Гляди, Иван, я тебе верю! Со смыслом действуй. Ну, давай лапу. Ни пуха..

К черту, извиняюсь. Мать честная, что ждать, что догонять — хрен редьки не слаще...

Товарищи офицеры! Время! Сверяем часы.— Комбат Фома Фомич, как близорукий, к самым глазам подносит свой трофейный хронометр и долго разглядывает стрелки светящегося циферблата. — Семь часов пятьдесят минут. В укрытия!

Приказ дублируют все командиры. Солдаты разбегаются по дзотам, скользя и спотыкаясь, подгоняют друг друга. Через пять минут траншею как ветром подмело.

Ну, дорогой мой старшина, до встречи... — Мы крепко обнимаемся и трижды целуемся со щеки на щеку. — В случае чего вы за меня...

Тьфу, тьфу, тьфу! — Василий Иванович, как верблюд, остервенело сплевывает. —- Соль — в глаза- Черное — в зубы...

Он опять меня трижды целует куда придется. Под кои шершавые губы попадается его правый глаз — влажный и соленый. Или это мне только показалось?..

Поздний рассвет подступает незаметно. Густо-лиловое безлунное небо бледнеет до сероватой синевы. Глазастые низкие звезды медленно уплывают в недосягаемую высь, мельчая и дробясь на крохотные алмазики, трепетно угасают в хрустальной стылости. Морозный воздух, не отравленный взрывами, чист и по-мирному звонок. Земля под легким белым покрывалом отдыхает, досматривая последний сон. Тишина!.. А через несколько минут... Неужели фрицы не подозревают? Тем хуже для них.

Семь часов пятьдесят две минуты. Мое боевое место по-прежнему в центре, при роте Самоварова. В просторном дзоте на позициях Кузнецова не только сесть,— встать негде. Здесь и его ребята, и стрелки с ближайших огневых точек.

Комбатов Мишка вызывает меня на КП — к телефону. Звонит Мария Васильевна. (Милая, вовремя, ничего не скажешь!) Она сбивчиво и торопливо говорит мне что-то очень доброе, что до меня сейчас просто не. доходит. Но я и так знаю: опять наказывает «воевать потише». И вдруг дошло: «Привет твоему комбату! Поцелуй его за меня...» Я чувствую, как у меня от изумления вспучиваются глаза: неужели?! Я не нахожу ответных слов. Просто гляжу на Фому Фомича, как баран на новые ворота. А он насторожился, как строевой конь,— понял, понял,— буквально вырывает из моих рук телефонную трубку и с нежностью, болью, тревогой выдыхает: «М-м-машенька!..» Но телефон уже молчит. Вихрастый телефонист сочувственно разводит руками: «Неслужебные разговоры, извиняюсь...»

— По поручению неких военнослужащих! — Я целую комбата в сухие, плотно сомкнутые губы. Фома хватает меня в клещи так, что трещат лопатки, трижды клюет в щеку холодным носом. И тут же деловито: «Держись рядом!»

Не ответив, я убегаю на свое место.

Последние мгновенья томительного ожидания отсчитывают не секундные стрелки,— наши сердца, слившиеся воедино в большой тревоге — одной на всех. Молчание становится невыносимым. Кузнецов не выдерживает: простуженным тенорком, с фальшинкой запевает любимую покойного Мити Шека:

Белоруссия родная!

Украина золотая!..

Солдаты, точно очнувшись от столбняка, обрадованно подхватывают:

Наше счастье молодое

Мы стальными штыками оградим...

Последняя разрядка. Это хорошо. Белоруссия! Богушевская МТС. Богушевск где-то за Оршей. Совсем недалеко — на карте и курвиметру разбежаться негде. А вот не дошел до родного крыльца... А мы не допели его песню. Бог войны сорвался с цепи...

С чем сравнить массированную артподготовку, которая даже на расстоянии в тридцать — пятьдесят километров воспринимается как недальняя гроза небывалой силы. А если вблизи? Рядом? 'С чем? С извержением вулкана? С землетрясением? С камнепадом?

Не знаю. Такого не испытала. Слепую разрушительную силу артогня из -двухсот стволов мало слышать — надо видеть. Осатанелый рев пушек, бесчинство озверевшего металла: пламя, смрадный дым, вздыбленные тучи развороченной земли, леденящие душу взрывы, стеклянный звон раскаленных осколков— все сливается в сплошной, непрерывный грохочущий вой.

Снаряды, идущие над головой, поют песню смерти каждый на свой лад: свистят, стонут, плывут с неторопливым смачным шелестом, проносятся с поросячьим визгом, катятся с сухим шорохом, с истошным завыванием. Музыка действительно адская. Все вместе со стороны это выглядит величественно, как стихийное бедствие: торжественно, зловеще-красиво и страшно, как в кино. Не за себя страшно (не по тебе бьют). Страшно вообще, как все противоестественное: смерть — против жизни.

Немыслимо, невозможно себе представить, что сейчас творится на вражеских позициях. Да, конечно, не каждый немец, стоящий перед нами,— фашист. Но пушки не разбирают ни «чистых», ни «нечистых». Зато паша совесть чиста — не мы этого хотели, и не нас осудит история.

И вот оно — возмездие. За все.

Девять часов десять минут. Пора!..

— По местам!

Наши танки уже перевалили траншею: с ревом и грохотом устремляются на рубеж атаки, ныряя в густую завесу черного дыма. Белые автоматчики висят на броне гроздьями. (За что только держатся и не падают?..)

Первым на бруствер вскидывает свое подбористое тело нетерпеливый Парфенов. Кричит, стоя наверху, во всю мощь:

Вперед! За Родину! — И, перевесившись вниз, протягивает мне руку. За вторую подхватывает комбат.

Ура! Вперед!

Даешь Оршу!..

Все отринулось, отошло. В сознании только одна мысль: не сбиться бы с направления... Где они, ориентиры? Да поможет нам ратное счастье!..