Раубриттер I. Prudentia
Шрифт:
Глаза Магнебода загорелись яростным огнем. Кажется, он уже явственно представлял, как «Багряный Скиталец» идет по пылающим улицам Павии, размалывая короткими очередями автоматических пушек последних уцелевших защитников, как воют боевые горны и звенит потревоженная осколками сталь. Это был его мир, мир, к которому он привык за полвека участия во всех войнах империи.
– Погуляем, как в Салуццо пять лет назад! Помнишь те славные деньки?
Гримберт кивнул, не ощущая в душе того воодушевления, которое испытывал Магнебод.
– Я помню Салуццо. Но там против нас было облезлое баронское воинство, а не тысячи обозленных еретиков, которых придется выжигать в их собственной норе.
– Мы разметали их, точно щепки! Говорят, в тех краях до сих пор помнят Железную
«Слишком стар, – подумал Гримберт с едва сдерживаемым презрением. – Для него война – это грохот мортир и бронированные клинья наступающей пехоты, ползущие по перепаханному снарядами полю. Ужасно ограничен – как и прочие рыцари в большинстве своем. Не понимает, что победа достигается не сосредоточенным артиллерийским огнем и не рыцарской доблестью, а иными, куда более тонкими и сложными инструментами. Реликт старой эпохи, еще не исчерпавший свою полезность, но безнадежно устаревший. Когда-нибудь его сменят другие – более сообразительные и гибкие, вроде Гунтериха. Не сегодня и, вероятно, не завтра, но…»
Закончить эту мысль он не успел, потому что со стороны облепленного слугами «Золотого Тура» донесся короткий испуганный крик и сразу же вслед за ним – негромкий лязг. Так бывает, когда кого-то пробивает навылет, прямо в доспехах, пуля. Но здесь, в самом центре имперского полевого лагеря, неоткуда было взяться вооруженным лангобардам или их лазутчикам. Гримберт перевел взгляд на свой доспех и замер, потрясенный.
Кто-то из младших оруженосцев, менявший масло «Золотому Туру», оказался неловок. Стоя на золоченой броне грудины, он пошатнулся, на миг потеряв равновесие, и этого короткого мига хватило, чтоб предательски ослабевшие руки выпустили ведерко с отработанным маслом. Покатившись вниз, стремительно, как камешек с горы, оно врезалось прямо в маркграфский герб на груди рыцаря и опрокинулось, испачкав его жирной черной жижей. Золотой бык на синем фоне скрылся под безобразной кляксой, оставлявшей на золоченой броне грязные разводы.
Первым сообразил, что произошло, стоявший поодаль Гунтерих.
– Растяпа! – зло крикнул кутильер. – Смотри, что ты натворил!
Мальчишка-оруженосец был бледен, как прокисшее молоко, – точно увидел в футе от себя живого лангобарда. Кажется, он только сейчас понял, что случилось, и теперь с ужасом смотрел на маркграфа широко распахнутыми глазами. Он пытался оправдаться, но губы не повиновались ему, дрожали, порождая нечленораздельное бормотание. Так и есть, мальчишка. Лет двенадцати, если не меньше. Гримберт перевел взгляд ниже, где истекал грязной жижей некогда гордый золотой телец. Он почувствовал, как его затапливает злостью, тягучей и обжигающей, как свежая смола.
Фамильный герб маркграфов Туринских, который обагряли собственной кровью поколения его предков, заживо сгоравших в своих раскаленных доспехах, – и какой-то безродный мальчишка…
Должно быть, он переменился в лице, потому что Гунтерих едва не сжался от страха, и даже бесстрашный мессир Магнебод машинально сделал полшага назад. Они оба знали цену гневу маркграфа.
Чудовищным усилием воли Гримберт заставил себя сдержаться. Заставил злость медленно схлынуть, открыв мысленные кингстоны. Контроль над разумом и собственными эмоциями – вот первое, чему учится человек, который хочет овладеть умением строить сложные и далеко идущие планы. Если в душе царит несдержанность, ее порыв может уничтожить то, что строилось годами.
Он не может позволить себе роскошь потерять хладнокровие, пусть даже на единый миг. Не сейчас, когда он вплотную подошел к осуществлению самого главного замысла в своей жизни.
Гримберт заставил себя усмехнуться.
– Какая досадная оплошность, – заметил он, глядя на онемевшего от страха оруженосца, все еще стоящего на золоченой броне «Тура». – Не переживай, мой мальчик, я знаю, что у тебя не было злого умысла. Ты предан мне, как и полагается честному оруженосцу, и чист помыслами, виноват не ты, а твои руки.
Кажется, они не очень исправно тебе служат, а? Они подвели тебя, а ведь они – вернейшие твои исполнители, дарованные тебе Господом, не так ли? Очень прискорбный случай. И очень распространенный. Ты даже не представляешь, сколько гениальных сценариев и удачных замыслов пропадает втуне только лишь потому, что исполнитель глуп, неумел или неопытен. Знаешь, что лучше всего делать в таком случае?Мальчишка осторожно покачал головой. Он все еще был оглушен страхом и едва ли понимал смысл маркграфского вопроса.
– Отказаться от их услуг. Ненадежный исполнитель – худшее, что может быть. Он уничтожит любой план, сколь совершенен бы он ни был. Испортит замысел. Погубит все полотно. Понимаешь? На ненадежного исполнителя никогда нельзя будет положиться. Ведь никогда не знаешь, где он подведет тебя в следующий раз. Единственный способ – избавиться от него, чтобы в будущем застраховать себя от подобных недоразумений. Ты согласен со мной?
Оруженосец медленно кивнул, соглашаясь.
– Вот и отлично. – Гримберт нашел взглядом первого попавшегося сквайра из личной охраны маркграфа. – Отрубите ему руку. Нет, лучше обе. И ототрите проклятый герб.
Он развернулся на каблуках и двинулся к своему шатру, заставляя Магнебода и Гунтериха следовать за собой. Шаг у него был стремителен, если рыцарь и поспевал за ним, то старшему оруженосцу приходилось едва ли не бежать.
– Гримберт… – Магнебод осторожно подергал за кончик своей окладистой бороды, словно проверяя ее на прочность.
– Что?
– Не слишком ли это…
– Ты хочешь спросить, не слишком ли это жестоко?
– Да. Черт возьми, это всего лишь ребенок. Не виноват же он в том, что…
Гримберт остановился, чтобы взглянуть ему в глаза. И с удовлетворением ощутил, как напрягся его верный рыцарь. Это был добрый знак. Он потратил тринадцать лет, почти половину своей жизни, на то, чтоб убедить весь мир в одной важной вещи.
Очень, очень опасно становиться врагом маркграфа Туринского. Это должен помнить каждый, и неважно, что за герб красуется на его щите, графский, баронский или даже герцогский. Знать эту важную вещь должны не только те, кто собирается стать врагом, но и те, кто считает его своим другом. Про это правило он никогда не забывал.
– В мире утверждено семь высших добродетелей, Магнебод, – медленно произнес он. – Я помню их так же хорошо, как в те годы, когда только учился читать. Благоразумие, надежда, вера, мужество, любовь, умеренность и справедливость. Но снисхождение среди них не значится. Я не собираюсь поощрять своим расположением людей, которые не в состоянии выполнять свою работу.
В шатре маркграфа царила приятная прохлада, здесь работали фильтры, не пропускающие внутрь ни пыль, ни жару, ни миазмы человеческих тел. Кто-то из слуг уже разжег в курительницах благовония – мирру, сандал и амбру. Пажи терпеливо стояли с одеждой в руках, ожидая, когда Гримберт прикажет им переодеть его. Был и кувшин вина, но к нему он даже не притронулся – из крови еще не до конца испарился вызванный схваткой адреналиновый холодок. Возможно, он выпьет еще немного вина с морфином перед тем, как идти к Алафриду на военный совет, но не сейчас. Сейчас он и так чувствует себя превосходно, кроме того, сейчас важно сохранить ясность мысли.
Как никогда важно.
Гримберт коротко махнул рукой. Вышколенные слуги мгновенно покинули шатер. Все эти пухлые пажи с угодливостью в глазах. Томные девы с талиями настолько тонкими, что можно обхватить одной ладонью, как ножку бокала. Менестрели, жаждущие усладить его слух новейшими аахенскими балладами. Декламаторы, загодя приготовившие свитки его любимых стихов. Сейчас все они вызывали лишь досаду. Как разбросанные в беспорядке предметы обихода, беспомощные сами по себе.
«Всего лишь чернь, – подумал он рассеянно. – Благодарно лопочущая, испуганно дрожащая, умоляюще всхлипывающая, она всегда остается прежней. Неспособной вырваться из оков своей сущности, стиснутая своими жалкими примитивными желаниями и инстинктами…»