Равнобесие

К чему убивать одного из двух августов (высшее должностное лицо, а не месяц), при каждом из которых имелся свой цезарь (должностное лицо, непосредственно подчиненное своему августу и ему наследующее). С этим всё разъяснилось. А вот с христианами всё (в который раз) только началось.

Мои победоносные эдикты против непобедимых христиан ознаменовали неразрешимую проблему. Я собирался победить непобедимое. Почему? За-чем? А за-тем, что я последователен: Я следую за собой. Просто потому, что я был Диоклетиан. Спросите у потомков, кто я таков.

Я император, продливший существование Западной империи (в её языческом варианте) на полтора столетия. Или больше? Что гадать? Да и зачем наперёд заглядывать? Ведь я был (и есть) вчерашний снег, что мне века? Мне бы мгновение пережить. Не за чин императора, а за прочую вечность.

– Диоклетиан!

Не пережил. Пришлось подчиниться. Моя женщина. Её император, что хочет, то и делает. Хотя ей только кажется, что император – её. Точно так же, как я знаю, что и когда мне кажется. Например, о принадлежности этой женщины мне.

Или о принадлежности империи мне. Я был сыном вольноотпущенника, то есть бывшего раба. Так что с чужой собственностью (которой и я мог бы быть) я допускал вольности лишь до определённого предела.

Но вернёмся к иллюстрации.

– Хлоя.

– Что?

– Прощай.

– Прощаю.

– За что? – спросил я, зная ответ. Пришла пора моей охране попытаться меня «поправить» (понимайте: Очистить восковую дощечку, чтобы выписать другую буквицу.)

– За занудство. – сказала моя женщина. Понимайте, за меня самого.

В сопровождении дожидавшегося меня у её дверей преторианца я пошёл по коридору. Чувствуя некоторую неуверенность в суставе стопы. Не мог определить, что это? То ли онемение, вызванное позвоночной грыжей, то ли не до конца залеченный сустав стопы. В отрочестве я возвращался затемно к месту ночлега через строительную площадку, прыгая с одного мраморного блока на другой мраморный блок и оступился.

Врачам я ничего не сказал. Никаких примочек. Никаких накрепко привязанных к щиколотке дощечек. Никаких перевязок. Всё сам. Всё само по себе.

Увечье (если его можно так называть) почти не мешало моим атлетическим и воинским упражнениям, положенным человеку моего положения для полного образования. Почти. Потому что вразумляло о наличии непреодолимых сил, перед которыми всё – ничто, а тренированная и бодрая юность попросту хрупка.

Теперь увечье напоминало мне (уже императору) о почтительном отношении к непреодолимому. Сустав ступни (или таки позвоночная грыжа?) напоминал, что я (бог и император) хрупок. Что со мной всего лишь один преторианец. Да и то его присутствие более чем формально.

Потому, когда из-за ближайшего поворота выступил его непосредственный командир (мне хорошо известный) в сопровождении нескольких воинов (мне неизвестных), и они ловко обступили меня (а преторианец охраны даже не попробовал меня заслонить, напротив, отступил в сторону), что я должен был подумать? Разумеется, ничего!

Я и не думал, за-чем?

Всё было придумано (за тем «мной) – за меня, причём плохо придумано. Структура происходящего была ущёрбна, как незалеченный сустав. Любой мой поступок был бы как неуверенная стопа на сыпучем песке мгнвений. В которых ни одной песчинки нельзя было поправить. Каждое мгновение оказывалось самодостаточно. Каждое мгновение оказывалось (ежели оно было предсмертным) незабываемым ((ибо вместившим в себя всю мою жизнь).

Потому я просто поручил себя воле богов и (в одно из этих, ставших бесконечными и неделимыми ни с кем, песчинок-мгновений) вспомнил, что происходящее очень напоминает убийство Калигулы. Разве что того зарезали, когда он шёл с гладиаторских боёв (кажется), а не из спальни своей женщины, и он (когда клинки в него погрузились) был очень удивлён негаданной уязвимостью своей формально божественной плоти.

По крайней мере, так говорили те, кто был свидетелем. То есть сами убийцы.

Кстати, о формальности. Повторю: Как император Рима я тоже был богом (или Сенат ещё не успел принять соответствующий эдикт? Надо потом уточнить). Но в ситуации, с каждой песчинкой-мгновением (а их и так были считанные единицы), приближавшейся к тому, чтобы из бога административного (то есть формального) мне переместиться в бога сущностного… Хватит ли у моего гения (гения императора Доминициана) сил духовных, чтобы мне сохранить мою личность и в потустороннем?

Вопрос вопросов!

Даже у иудеев их главный пророк Моисей очень интересовался именем их бога, дабы иметь возможность его заклясть. То есть властвовать над богом своего народа. Это потом иудаизм (всё более преобразуясь в свою христианскую ипостась) якобы от такого лобового подхода отошёл.

Впрочем, о чём я? Сейчас меня будут препровождать из мира дольнего в мир горний. Если я, конечно, позволю. Иначе мою автоэпитафию можно будет подписать так: Гай Аврелий Валерий Диоклетиан – один из величайших римских императоров (284 – 305 нашей эры) (см. История Римской империи). Его царствование особенно знаменательно установлением новой формы монархического правления: Неограниченного самодержавия (домината), сменившего созданный Юлием Цезарем Октавианом Августом принципат, при котором государь отчасти разделял свою власть с народом и сенатом.

То есть родившегося в 284 году до н. э., убитого и обожествлённого несколько ранее 305 г. н. э.

Фактически (по всему своему виду), придя меня (бога) убить, мои предполагаемые убийцы были мне (системному противнику христианства) сомысленны. Повторю очевидное: В языческой космогонии нет другого пути для индивида! Они (индивиды, но ещё не личности )либо сами должны восхотеть стать богами (возвысившись в императоры), либо избрать себе бога, чтобы пользоваться его благами.

Стать богом – довести свои мысли, чувства и силы до запредельного воплощения. Вся стать бытия должна претерпеть изменения. Размножиться, вместо того чтобы исцелиться. Много экзи'стансов, вместо целостности Одного.

В этом суть языческого восприятия мира Кстати, в этом же причина множества военных переворотов, едва не погубивших империю. Империю, административно сделавшую меня богом, стоило мне занять вершину карьерной лестницы. И теперь меня могли бы убить, ибо только так возможно – стать ещё выше.

Язычеству некуда было больше расти. Мир стал статичен.

Итак, статично – убить меня. Но я (статичный) не мог этого допустить. Не только потому, что как смертный бог (бессмертен только гений императора) хотел быть во плоти как можно дольше (а как человек – просто боялся смерти), но и потому, что последовательность моих реформ ещё не была завершена, и мне не пришло время отрекаться от власти, дабы спокойно выращивать капусту.

Но, как я уже указывал, действия моих убийц очень напоминали заговор против Калигулы. Как бы всё происходило дальше, если бы я дал событиям естественный ход? А вот так, примерно: «Калигула вышел из театра. Его ждали носилки, чтобы отнести в новый дворец кружным путем между двумя рядами гвардейцев. Но Виниций сказал: