Равнобесие
Шрифт:
Как мысли человеческие еще не весь человек, так и мысли Божии еще не весь Бог. Сущность Божия превышает Его идеи. Греческие отцы писали, что изволения Бога о мире находятся не в сущности Божией, а в том, что Ей последствует – в Божественных энергиях. Божественные энергии, а значит и Его замысел о мире – вечны. Св. Иоанн Дамаскин называет логосы «предвечным и всегда неизменяемым Божиим Советом» (Советом – не в смысле «совещанием», а – «волеизъявлением). Это не естество Божие, а мысль, общая воля Пресвятой Троицы, Слово Божие о мире. Именно эти мысли (логосы, слова), «извечные причины тварных существ» и образуют вечную реальность. «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут» (Мф.24:35) –
Почему меня не убили? Только ли по языческой воле моей? Нет! Это логосы заслонили меня, не заслоняя: Суть убийц поменялась, и они принялись меня охранять. Враждебные моей язычески-божественной сути логосы. Ибо ежели я всё ещё жив, тогда и правда, и будущее за ними, а не за мной, такой вот парадокс! Потому я и отправился в нужное место, дабы пошлой физиологией унизить не унижаемое.
Унизил ли?
И к чему я столь подробен? А к тому, что космическая сложность невидимой катастрофы, происшедшей в мироздании да и сами плоские зримые события происходят не только здесь и сейчас, но и везде и всегда: В каждой ничтожной (до полного исчезновения) точке и каждом великом и даже мысленно неохватном объёме.
Каждое движение (каждого мыслящего человека) вызывает ропот невидимого мира (каждого невидимого мира, коих несчётно). Мысль «мыслящая себе в себе» (здесь) может вызвать сотрясение Олимпа (там). И наоборот, смерть здесь обнадёживает рождением в другом месте и времени. Потому всё столь подробно. Как вчерашний снег.
Помните: Какую бы мне форму принять, праздно подумалось мне?
Тогда я ещё не решил быть вчерашним снегом. Оно и понятно: Всем памятен лишь прошлогодний снег. А вот вчерашний снег, скорей, созвучен со вчерашним веком. Согласитесь, мы слишком мимолетны, чтобы измерять время чем-то меньшим, нежели вечность.
Почему не прошлогодний снег? Вечность не может быть прошлогодней.
– Она может быть или сегодняшней, или вчерашней, – сказал я и растаял, чтобы стать завтрашним и самому подумать о завтра.
Повторяю, я ещё не был вчерашним снегом. Какую бы форму мне принять?
Завтра было таким же. Мне опять не хотелось о нём думать.
– Диоклетиан, – сказала мне моя женщина. – Ты зануда.
– Да, – сказал я. – Я сей-чашен (от грааля галилеян производная), конкретен до отвращения к конкретике. Этот мир как вчерашний снег: Существует лишь потому, что я о нём думаю. Я, последний великий император.
– Так вот какую форму ты принял: Последнего великого императора? Но зачем?
– Затем, чтоб власть проявить.
– Власть, которая насилие?
– Да. Заставить мир и далее существовать. Силой.
– Всё верно. Одно лишь «но»: Твой мир, исключительно твой и (сущий) по твоему.
Я промолчал. Это действительно «моя» женщина. Не императрица, но больше императрицы. С императрицами (зачем они императору?) я расстаюсь. Мою женщину следует либо обожествлять, либо с ней расставаться (здесь, конечно, вспомнился Тертуллиан).
– – Ты куда? – спросила она, видя, что я направляюсь к двери.
– Туда, где меня сейчас попробуют убить.
– А у нас всё по прежнему, – сказала она фразу знаменитого британского (этот остров хорошо в моё время известен) сыщика из чуть менее знаменитого русского (этот народ ещё не существует, я уже упоминал) фильма (зрелище для народа, как и гладиаторские бои); кстати, о зрелищах!
Из всех искусств для нас важнейшими представляются кино и цирк!
Что такое кино, я не могу знать (почти), а вот что
такое цирк… За мной, мой читатель! Динамика событий (и метафизическая ея патологоанатомия, после того как события обернутся мертвым результатом) начнётся именно там, в ореоле тщетного героизма, вынужденных страстей и настоящей крови.«Обычно профессиональные гладиаторы были очень осторожны и старались не пораниться сами и не поранить противника и тратили почти всю свою энергию на ложные удары и выпады, которые на вид и слух казались гомерическими, но на самом деле не причиняли никакого вреда, вроде тех ударов, которые наносят друг другу бутафорскими дубинками рабы в низкой комедии. Лишь изредка, когда бойцы приходили в ярость или хотели свести старые счеты, на них стоило смотреть.» (Я, Клавдий, страница 73)
Поэтому применяются различные способы, дабы придать видимому некое наполнение. Заставить бойцов биться естественно, без мыслей о будущем, по простому. Согласитесь, откровенная паралель со всеми нами, императорами и рабами: Мы все совершаем различные телодвижения, важно лишь наличие в их оболочке наполнения.
Я сидел в ложе. Где же ещё? Толпа жаждала хлеба и зрелищ, и император был ещё одним зрелищем. Со мной не было моей женщины, была лишь моя жена (тоже прекрасное зрелище). Потому, когда после первых шести поединков одного человека убили, двое или трое оказались серьёзно ранены (один из них вскоре умер), а ещё одному отрубили сначала руку со щитом, а потом и ногу (что вызвало хохот зрителей)… Что же ещё?
Смех и смерть, в Риме они рядом. Следует очень потрудиться, чтобы твоя смерть не вызывала у римлян смех. Немногие смогли. Например, современник Петрония, христианин Пётр. Иногда мне доставляет радость представлять, что автора Сатирикона проносят по улице в носилках, а бывший рыбак и нынешний галилеянин смотрит на него из толпы. И. Быть может, не улыбается.
Смех и смерть. Я бог, а боги люты и радостны. Вот и меня бы могли убить, как Сапажка, а потом посмеяться, но… Я слышал (мне пришлось приложить усилия, чтобы это слышать), христианин Петр сам попросил распять себя вниз головой. Он, победивший в догматическом споре самого императора (тогдашнего), продемонстрировал народу-воину пример невиданной мудрости и невиданного мужества.
Римляне были умны. Они всё поняли. Они стали думать.
Пётр дал им зримость невидимого величия. Дал именно как римлянам: Хлеба небесного и небесного зрелища.
Теперь, вместо моего обречённого Рима, думаю я! Возможно ли моему Риму остаться? И зачем это мне, богу? Затем, что «человекам невозможно. Но невозможное человекам возможно Богу»? Казалось бы, разница в величине буквицы, но я (человек, играющий людьми, поскольку мне ничто животное не чуждо) видел власть логосов.
И думал, что иногда ея использую.
На деле, конечно, всё происходило только тогда, когда я исполнял промысел христов (ежели уж и логосы были согласны меня поддержать); так и с Петром – когда-то: «По прибытии апостола Петра в Иерусалим ему явился в видении Господь и сказал:
– Встань, Пётр, иди на запад, – нужно и западу просветиться твоей проповедью.
Как мы все хотели бы слышать эти слова от Бога:
– Иди, ты нужен. Я буду с тобой!… и как мы их боимся.
Он не испугался. Ему предстояло взять Рим голыми руками. Фантастическая задача.
У Рима было две головы – язычество и армия. С язычеством апостол Павел справился духом, вступив в борьбу с волхвом Симоном. Над воротами Петропавловской крепости в Петербурге изображен финал этого сражения, поворотный в истории мира и Европы. Любимец публики и авторитет горожан, Симон взлетел и рухнул, сраженный Богом, к ногам изумленных римлян.