Рай

Он рассказал Хамиду о Халиле, о том, как они работали вместе — фактически они самостоятельно управляли лавкой, — рассказал в надежде, что ему дадут работу поинтереснее, чем выполнять поручения и метаться от магазина к складу и обратно, но Хамид лишь улыбнулся в ответ. Торговля идет не так бойко, чтобы занять их всех, сказал он. Если б не путешественники и не кое-какие местные покупатели, им бы и жить было не на что. Не говоря уж о том, чтобы заработать.

— Разве у тебя мало дел? Зачем тебе еще работа? Расскажи мне о твоем купце, о дяде Азизе. Он был тебе хорошим хозяином? — принялся расспрашивать он. — Он очень богат и очень щедр, ведь так? Его имя идеально ему подходит^[36]. Я мог бы много порассказать тебе о нем, такие удивительные истории. Однажды я непременно должен посетить его. Наверное, его дом подобен дворцу… Судя по тому, что ты рассказывал про сад, я уверен, это настоящий дворец. Он задает пиры, устраивает у себя празднества? Ты и Халил, верно, жили там словно принцы, избалованные всякой роскошью.

В магазине было три этажа, но на один Юсуфа никогда не посылали и дверь туда была заперта. Порой Юсуф останавливался перед этой дверью и вроде бы чуял за ней животные запахи — шкур, копыт. Магендо, вспоминал он. Большие деньги.

Хамид говорил как-то, что языкастый водитель грузовика — создание, словно выползшее из отхожей ямы, так он выразился, — добрался до него, и Юсуф сообразил, что в том помещении хранится тайный товар, который нельзя было перевозить на поезде. Склады располагались позади дома, внутри закрытого двора. По ту сторону двора, все еще внутри ограды, имелись пристройки, уборная и кухня. Комната Юсуфа находилась в том же конце дома, что и запретный склад, и однажды ночью Юсуф услышал, как там двигался Хамид. Сначала он испугался, не вор ли это или кто похуже, но потом узнал голос Хамида. Он хотел выйти посмотреть и даже тихонько отпер дверь спальни. Был самый темный час ночи. Стоя на пороге своей комнаты, он различал свет лампы, пробивавшийся под дверью. До него донеслось бормотание Хамида, и мальчик застыл на месте. Голос торговца возвышался и опадал, тревожась, заклиная. Что-то ужасное звучало в этом жалобном голосе посреди ночи, одновременно трагическое и отталкивающее. Зря он поднялся с циновки, подумал Юсуф, лучше бы ему ничего не слышать. Когда Хамид смолк и тоже прислушался, Юсуф задвинул засов на своей двери, так же тихо, как вначале его отодвинул, и вернулся на свое ложе. Утром об этом не было сказано ни слова, хотя Юсуф краем глаза и ловил на себе взгляды.

Через город проходили многочисленные торговцы, и если они были родом с побережья, или арабы, или сомалийцы, то останавливались на день-два у Хамида, пока улаживали дела и отдыхали. Они спали на росчисти под хлебными деревьями и ели вместе с домашними, расплачиваясь небольшими подарками и любезностями. Иногда они продавали часть своего товара, прежде чем снова пуститься в путь. Путешественники приносили вести и невероятные истории об отваге и стойкости, проявленных в походе. Кое-кто из горожан заглядывал послушать эти рассказы, в том числе механик-индиец, приятель Хамида. Этот индийский механик всегда носил бледно-голубой тюрбан и являлся в гости на шумном грузовике, порой слегка пугая торговцев. Он редко принимал участие в разговоре, но Юсуф замечал, как механик в самые неподходящие моменты хихикает, из-за чего собеседники с недоумением и недовольством оглядываются на него. Поздними вечерами они сидели на росчисти перед домом, чуть дрожа в прохладной тени горы, вокруг горели лампы, и мужчины повествовали об иных ночах, когда звери и люди с дурными намерениями кружили вокруг их лагеря. Если бы они не были хорошо вооружены или если бы им изменила отвага, кости их остались бы лежать там, посреди пыльной ника^[37], и их дочиста обглодали бы падальщики и черви.

Куда бы они ни пошли, всюду натыкались на европейцев, уже явившихся туда, разместивших своих солдат и чиновников. Они твердили, что пришли в эту страну спасти здешних жителей от врагов, которые хотят их поработить. Послушать их, никакой другой торговли, кроме продажи рабов, не существовало. Торговцы говорили о европейцах с изумлением, ошеломленные их свирепостью и беспощадностью. Они забирают себе лучшую землю, не заплатив даже стеклянной бусины, всякими хитростями заставляют местных работать на них, жрут все, и твердое, не разгрызть, и гнилое. Их жадность не знает пределов и приличий, они словно рой саранчи. Налоги на то, налоги на се, непокорным тюрьма или порка, а то и виселица. Первым делом они строят тюрьму, потом церковь, потом крытый рынок, чтобы вся торговля была у них на глазах, и обкладывают ее налогами. И все это прежде, чем построят себе жилье. Слыханное ли дело? Они носят одежды из металла, но им не жарко в них, они могут много дней обходиться без воды и сна. Их слюна ядовита. Валлахи, клянусь, так оно и есть. Попадет на тебя — прожжет плоть до кости. Убить их можно, только проткнув слева под мышкой, больше ничего не помогает, но сделать это почти непосильно: в этом месте они носят прочную броню.

Один торговец клялся, что своими глазами видел, как европеец упал замертво, а другой пришел и вдохнул в него жизнь. Он видел, как змеи проделывают такое, и у змей слюна тоже ядовитая. Если тело европейца не повреждено и не начало разлагаться, другой европеец способен вдохнуть в него жизнь. Если б он наткнулся на мертвого европейца, он не стал бы его трогать и ничего не взял с трупа, а то вдруг поднимется и предъявит ему обвинение.

— Не кощунствуй! — рассмеялся Хамид. — Жизнь дает только Бог.

— Я видел это своими собственными глазами. Пусть Аллах ослепит меня, если лгу, — настаивал торговец, обводя взглядом хохочущих слушателей. — Вот лежал мертвец и другой европеец лег с ним рядом, стал дышать ему в рот — мертвец содрогнулся и вернулся к жизни.

— Если он может даровать жизнь, то он Бог, — настаивал на своем Хамид.

— Да простит меня Аллах! — вскричал торговец, дрожа от гнева. — Зачем ты такое говоришь? Я ничего подобного не хотел сказать.

— Невежественный человек, — подытожил Хамид позднее, когда торговец отправился дальше по своему маршруту. — В тех местах, откуда он родом, люди очень суеверны. Такое иногда случается от избытка веры. В чем он пытался нас убедить? Что европейцы — змеи в людском обличье?

Некоторые из гостей Хамида встречали в пути караван дяди Азиза и приносили вести о нем. В последний раз его видели по ту сторону озер за горами Марунгу, у верховий двух великих текущих параллельно друг другу западных рек. Он торговал с народом маньема и получил немалую прибыль. Опасные места, но там есть что прикупить: каучук, слоновую кость, а если будет на то воля Бога, то и немного золота. Приходили известия и от самого дяди Азиза: он поручал уплатить от его имени торговцам, снабдившим его провизией или товарами, а однажды прибыл груз каучука под присмотром купца, который возвращался домой. Вести приходили нередко, и поскольку они были обнадеживающими, Хамид щедро обходился с путешественниками, которые их приносили.

6

В месяц Шаабан, накануне Рамадана с его суровым режимом поста и молитв, Хамид решил наведаться в деревни и поселения на склонах горы. Такую поездку он предпринимал ежегодно и заранее ждал этой возможности развеяться, однако считал ее также и деловым предприятием. Мол, раз покупатели сами не являются в магазин, он отправится к ним. На этот раз он взял с собой Юсуфа. Они наняли грузовик в городе, у сикха-механика, того самого, кто приходил по вечерам послушать рассказы путешественников. Механик — настоящее его имя было Харбанс Сингх, но все звали его Каласинга^[38], — сам управлял машиной, и это к лучшему, поскольку та часто ломалась и шины они пробивали чуть ли не каждую милю. Каласингу все эти неприятности не смущали, он винил плохую дорогу и крутые горки. Он бодро чинил грузовик, парируя насмешки Хамида добродушными прибаутками, которых немало имел в запасе. Эти двое давно водили знакомство. Юсуфа не раз посылали с поручениями домой к Каласинге. Они постоянно переругивались, нападали и давали сдачу, забавляясь этой игрой. Оба приземистые и пухлые, в чем-то схожие. При этом Хамид улыбался, скалил зубы, а Каласинга в любых обстоятельствах сохранял невозмутимость.

— Не будь ты скрягой, купил бы новый грузовик и избавил бы своих клиентов от злосчастья, — ворчал Хамид, удобно расположившись на камне, пока Каласинга возился с захворавшим мотором. — Куда ты деваешь деньги, которые вымогаешь у нас? Отсылаешь в Бомбей?

— Плохая шутка, брат. Или ты хочешь, чтобы кто-нибудь пришел убить меня? Какие деньги? К тому же я родом вовсе не из Бомбея, ты же знаешь. Бомбей — страна этих банья^[39], козьего дерьма. Эти подонки-гуджарати, они-то при деньгах, их братья — мукки-юкки, кровососы, бохра^[40]. Знаешь, на чем они богатеют? Дают деньги в рост и мошенничают. Кредитуют замордованного торговца под сложные проценты и с правом стребовать весь капитал по малейшему поводу. Такая у них профессия. Подонки! Так что, будь добр, прояви толику уважения, не смешивай меня с этими червями!

— Разве ты не таков же? — спросил Хамид. — Все вы индийцы, все банья, мошенники и лгуны.

Лицо Каласинги затуманилось.

— Не будь ты моим братом уже столько лет, я непременно вздул бы тебя за такие слова! — сказал он. — Я же вижу, ты хочешь меня обидеть, но я справлюсь с гневом. Я не доставлю тебе такого удовольствия, не поведу себя недостойно. Но прошу тебя, друг, не заходи чересчур далеко. Сикху очень трудно молча переносить оскорбления.

— Да? И кто же заставляет тебя молчать? Я слыхал, у каласинга из задницы растут длинные волосы. Слыхал и о том, как один каласинга вырвал у себя из задницы волос и связал того, кто ему досаждал.

— Друг мой, я человек терпеливый. Но должен тебя предупредить: если мой гнев пробудится, его утолит лишь кровь, — скорбно отвечал Каласинга. Он покосился на Юсуфа и покачал головой из стороны в сторону, призывая посочувствовать ему. — Знаешь ли ты, каков я, когда теряю власть над собой? — спросил он Юсуфа. — Я подобен дикому ревущему льву!

Хамид расхохотался, очень довольный:

— Не пугай мальчика, волосатый кяфир! Вы, банья, лжецы и больше ничего. Ревущий лев! Ладно, ладно, опусти гаечный ключ. Не хочу, чтобы мои дети стали сиротами из-за глупой шутки. Но скажи честно… мы же старые друзья, между нами нет секретов. Что ты делаешь с деньгами, которые тебе удается загрести? Отдаешь все женщине, верно? То есть — ты же ни на что не тратишься. Все твое хозяйство — полдюжины сломанных машин. Семьи у тебя нет. И одежда, и все твое имущество выглядят нищенскими. Интересует тебя разве что дешевое помбе^[41] или какую отраву ты гонишь у себя в мастерской. В азартные игры ты не играешь. Значит — женщина?