Райские птицы из прошлого века

За что?

Два выстрела слились в один. Вспышка ослепила Тамару. И слепота причинила такую боль, что Томочка не сразу ощутила боль иную, глубокую и тяжелую.

– Сволочь ты! – сказала она, трогая набрякший живот. Пальцы нащупали дыру с мягкими влажными краями. – Сволочь…

Стоять стало невозможно, и Тамара сползла по стене, оставляя на ней широкий влажный след. Вася тоже упал и лег как-то криво… У Саломеи пистолет. Смешной. Большой. Олег же сдирает рубашку. Зачем? В коридоре холодно… Больно. Жалко было не себя – ребенка. Ей хотелось бы этого ребенка, несмотря ни на что… хотелось бы… чтобы волосы мягкие, глаза умные и вообще на Лешку похож.

Когда Тамару подняли и потащили, она думала об одном – успеют донести или нет. Тело размякало изнутри, а чужая рука, сильно давившая на живот, мешала. Если бы не эта рука, тело вовсе развалилось бы, как разваливается недопеченный пирог.

– Вам нельзя умирать, – сказали ей, и Тамара кивнула бы, останься у нее силы. Но вместо этого она закрыла глаза и позволила себя нести… далеко-далеко… за край мира.

Воздух наполнился мягким рокотом голубей. Крылья их шелестели, нежно касались щек, шеи, груди и живота. Птицы слетались на Тамару, садились и грели живым пестрым одеялом. Ах, если бы не были столь тяжелыми…

– Живи, – сказали голуби.

Из них возникло женское лицо. Тамара совершенно точно не знала эту женщину, но понимала – та не желает зла.

– Живи, – велела она.

– Хорошо, – согласилась Тамара.

И окончательно потеряла сознание.

Часть 3 Ты, я и она

В Кросс-Плейнс я возвратился осенью 1934-го. Это было самое обыденное из всех возвращений, ибо никто не удивился моему отсутствию, как будто бы вовсе его не заметил.

Белый дом Роберта стоял на прежнем месте. Он несколько постарел и уже не виделся таким уж роскошным и огромным, как прежде. Я постоял немного, разглядывая лужайку и раздумывая над тем, не заглянуть ли в гости, но передумал и направился туда, где был человек, который действительно ждал меня.

– Здравствуй, милый, – сказала мне та, что притворялась моей матерью. – Мой руки. Ужин готов.

Я отправился в ванную и долго разглядывал себя в зеркале, гадая, почему из всех возможных слов она выбрала именно эти. Неужели я нисколько не изменился?

Но вот же отражение – и тень способна отражаться. Это я? Молодой человек с тонкими чертами лица, с кожей, излишне смуглой, как будто выдававшей смешанное происхождение, что, конечно, было совершенно немыслимо. Волосы мои выгорели на солнце и обрели специфический пегий оттенок. Глаза постарели, посветлели… или же мне лишь казалось?

Я вернулся и сел за стол, уже накрытый к ужину.

– Ты… ни о чем не хочешь меня спросить? – обратился я к Эстер, вглядываясь в бледное ее лицо с той же жадностью, с которой разглядывал собственное.

Она была все та же. Мила. Улыбчива. Больна.

Кукла китайского фарфора. Драгоценная ваза, которая треснет при малейшем неаккуратном прикосновении. Чахоточный румянец странным образом молодил ее, и лишь в черных пробоинах глаз читался истинный возраст.

– О чем, милый?

– Не знаю… о чем-нибудь.

Например, о том, где пропадал я все эти годы, что видел, что испытал и отчего решился вернуться в дом, покинутый однажды. Но мама – здесь я не мог называть ее иначе – лишь улыбалась, сочувственно, как будто бы знала все наперед.

Или назад?

Со временем всегда сложно.

– Я приготовила тебе подарок, – сказала Эстер и поставила на стол сверток. Кофейного цвета бумага, перевязанная обыкновенной веревкой, которые используют в почтовой службе. С узлом мне пришлось повозиться.

– Я хочу, чтобы тебе понравилось, – она присела рядом и наблюдала, как я сдираю бумажные покровы. – По-моему, чернильница – это подходящий подарок для писателя.

– Да, мама…

Тогда-то я извлек серебряную гору, на которой восседала голубка.

– Тебе нравится? – заботливо поинтересовалась Эстер.

Я с трудом удержался от того, чтобы отшвырнуть ужасную птицу, пробудившую не самые приятные из моих воспоминаний. Уж не потому ли она появилась здесь?

Отставив подарок в сторону, я сказал:

– Да, мама. Очень нравится.

– Вот видишь! Теперь у нас все будет хорошо…

Все было не хорошо, но и не плохо. Обыкновенно. Я встретился с Робертом, чтобы узнать, что за прошедшие годы он сменил с десяток мест, давным-давно позабросив ту первую свою работу в магазине одежды и зарплату, казавшуюся некогда высокой – целых сорок долларов в неделю. Он успел побывать газетным журналистом, почтовым служащим, помощником землемера, продавцом содовой, работал уборщиком хлопка, бакалейщиком, клеймовщиком скота, но нигде не задерживался надолго. Неуемная натура требовала иного.

Следует сказать, что на литературном поприще, которое Роберт полагал истинным своим призванием, если не предназначением, он достиг изрядных успехов. Те три рассказа стали первыми из многих, и ныне Роберта печатали регулярно. Публика принимала его произведения, на мой взгляд, по-прежнему чересчур уж фантастичные, весьма благосклонно, прощая ему и явную невероятность происходящего, и нарочитую мужественность героев, которые были похожи друг на друга как братья. Критика снисходительно не замечала человека, потакающего низменным вкусам обывателей, предпочитая даровать ядовитые стрелы своих измышлений иным авторам. Как по мне, эта снисходительность была Роберту лишь на пользу: вряд ли у него бы вышло устоять в этой войне. Но он с прежним упорством не желал мириться с собственной, как ему казалось, безвестностью и работал так много, как никогда прежде. Порой Роберт днями не выходил из дому, а когда все же фантазии его, ставшие куда более реальными, нежели окружавший его мир, отпускали, Роберт чувствовал себя растерянным. И, скрывая эту растерянность, он тянулся к оружию.

Боб – два пистолета.

Он назвал мне это прозвище с гордостью, и продемонстрировал те самые револьверы, вселявшие уверенность в его истерзанную душу. Знаю, что помимо них он постоянно держал при себе нож, а порой прятал в кармане и кастет. Подобное поведение выглядело странным, ведь вряд ли кому-то, находящемуся в здравом уме, пришло бы в голову нападать на Роберта – к своим годам он имел изрядный рост, а вес и вовсе достигал трехсот фунтов. И я скажу, что из них ни одной унции не приходилось на жир.

Роберт не бросил наши с ним тренировки. И когда я спросил его, зачем он мучит себя, Роберт ответил:

– Я должен быть готов.

Правда, мне так и не удалось выяснить, к чему именно готовился и чего так опасался полупрофессиональный боксер, неплохо владеющий оружием. Верно, ее, читающей эти строки.

Она теряет терпение, она касается моей шеи с той нежностью, с которой Роберт касался своих револьверов. И я чувствую холод оружейной стали на собственном затылке. Я слышу, как проворачивается барабан и боек готов высечь искру на пятке гильзы, но… я спешу.