Райское яблоко

Поэтому он и сказал коллективу:

– Снимать будем заново, не получилось.

Вместо пяти дней задержались на всю неделю. Работали, много купались и пили. А вечером пели. Все как полагается.

Зверев сообразил, что застать ее одну можно только в первой половине дня. Лесничий уходит смотреть за хозяйством. Он не стал раздумывать: поехал в городок, зашел в ювелирный магазин. Выбрал золотые серьги с маленькими рубинами. Засунул коробочку в куртку. Неждана была в огороде, полола. Он так и застыл. В косынке вишневого темного цвета, а из-под косынки коса до земли. Рубашка белее, чем снег. Солнце светит на голые руки, на статные плечи. Он остановился, окликнул. Нахмурилась.

– Опять вы?

Акцент еще жестче, глаза еще злее.

– Смотрите, – сказал он, смеясь. – Нашел вот сейчас на дороге.

И жестом, немного смущенным, но быстрым, отдал ей коробочку. Она посмотрела на серьги и тут же вернула, едва ли не бросила:

– Уйдите отсюда и не приходите.

Он спрятал покупку обратно в карман.

– Неждана, ведь я режиссер, я художник. Нельзя же ведь мне запретить любоваться…

– Уйдите, а то я собаку спущу.

Она закусила губу, побледнела.

– Неждана! Да что я вам сделал?

– Уйдите.

И резко стянула косынку.

– Уйду, – сказал тогда Зверев. – А завтра вернусь.

Она подняла свои светлые брови.

– Зачем?

– Посмотреть на тебя.

– А я не картина, – сказала она. – И нечего вам тут разглядывать. Нечего.

– Ну, это я сам уж решу.

Она промолчала.

– Неждана, – сказал он. – Ну, голову я потерял. Что мне делать?

– Найдете! Уйдите отсюда.

– Ты мужа боишься?

Опять промолчала. Потом повернулась, пошла тихо к дому, косынку свою волоча по земле.

Съемочная группа томилась бездельем, ждала режиссера. А он возвращался под вечер, косматый, с горящим лицом и больными глазами. Она его и на порог не пускала.

Утром, перед отъездом, Зверев зашел проститься. Все дома забудется. Хватит. Он знал, что он скажет: желаю вам счастья, случится в Москве быть, я к вашим услугам.

Она развешивала белье на веревки, натянутые между соснами. На фоне молочно-густой синевы и солнца, янтарного, как ее бусы, надутые ветром и свежестью простыни напомнили парусники.

– Я скоро вернусь, – вдруг сказал он с угрозой.

И сам удивился.

Она засмеялась:

– Нет, вы не вернетесь.

Он сделал к ней шаг:

– Я вернусь.

– А зачем?

В глазах потемнело. Схватил ее за руки.

– Пустите, – сказала она.

– Не пущу.

Лицо ее было впервые так близко.

– Поедем в Москву! – зарычал рыжий фавн.

– Зачем мне в Москву?

– Ты мужа так любишь?

Она усмехнулась:

– Совсем не поэтому.

– А почему?

– Какое вам дело?

Он крепко прижал ее руки ко рту.

– Такое, что я не могу без тебя.

Сказал то, что чувствовал.

Когда он через несколько минут, даже и не простившись с нею, вышагивал по вздрагивающим под его ногами сучьям и птица какая-то словно дразнила его в вышине «у-ю-ють!», «у-ю-ють!», Звереву захотелось подойти к любому дереву и изо всей силы удариться лбом в его ствол. Должна же быть боль такой силы, какая поможет ему одолеть вот эту, отвратную, мутную, злую, – не боль, хуже боли: тоску. Он мог бы, наверное, справиться с болью. Ну, что? Поболит и пройдет. Но с этой тоской, непрерывной, сосущей, которая даже ночами, во сне, его изводила, – вот с нею как быть? Сосет и сосет так, что не продохнуть. Он, главное, не понимал, как же это? Все было отлично: квартира, работа… Марина, в конце концов! Канны, медаль… И вдруг все как в пропасть! Ррраз! И пустота. Одни эти бусы на матовой шее. Он лег прямо в траву и принялся думать. Ни внешность ее, ни ее непохожесть на всех остальных, ни ее неприступность такой тоски вызвать в душе не могли. Нет, что-то другое случилось, ужасное. Как будто он вдруг тяжело заболел. Увидел ее и лишился рассудка.

Вернувшись в Москву, Зверев первым делом позвонил Марине. Она прилетела, конечно. Он начал ее раздевать, зацеловывать. Тоска не ушла. А когда через час Марина заснула, – вся влажная, светлая, ресницы в счастливых слезах, – он дал себе волю: увидел Неждану в вишневой косынке. И это движенье, которым она спокойно поправила бусы на шее.

Глава девятая Бедная Лиза

С первого дня семейной жизни Лиза поняла, что ее мужа привлекают исключительно яркие и особенные женщины. Она же была неброской и несколько даже в себе неуверенной. Но с этим теперь предстояло бороться. То, что он обратил на нее внимание и женился, казалось ей случайностью, которую он, спохватившись, исправит. Тогда она стала играть, как играют актрисы на сцене. Проснувшись всегда очень рано, бежала скорее и красилась. Саша не видел ее без косметики, спал. Открывши глаза, удивлялся: одета, причесана, на каблуках. Не то что другие супруги: в халатах неновых, в замызганных платьицах! Она приглашала гостей, чтобы Саше хотелось домой, заводила знакомства, у них собирались поэты и барды, и их приглашали: чудесная пара. Она не давала ему заскучать. При этом сама одевалась так стильно, как будто работала с Зайцевым, Славой, а может быть, даже с Исайей Мизрахи, живущим в Нью-Йорке. Читала все книги и всю на них критику, потом обсуждала их с мужем. Писала романсы. И пела их вместе с одним колоритным знакомым – монахом, который недавно покинул обитель. Потом оказалось, что певчий послушник бежал правосудия, прятался. Но это потом оказалось, не сразу. Короче, вся жизнь стала сценой, и Лиза затмила собою Ермолову.

Несмотря на это, Саша ей все-таки изменял. Вокруг утешали:

– Терпи, пусть гуляет. Порода такая у них, кобелиная.

Терпеть было больно и невыносимо. А главное, – да объясните же мне! – чего ему нужно, мерзавцу, предателю? Культуру? Да ты мне найди дом культурней! Вон Сартр стоит, вон Камю, вон Цветаева! Идешь в туалет – выбирай и читай! И в консерватории блат, и в Большом! А в спальне устроила все как в журнале. Кровать больше, чем ипподром, на подушках написано красным: «А ну, докажи!» Ведь просто как кровью написано, кровью! Ее, разумеется, Лизиной кровью. Однажды сняла даже дачу в Барвихе. Устроила праздник Ивана Купалы. Костер был до неба. Все выпили, прыгали. Бочком, правда, но хохотали до колик.

А он изменял. И она уставала от этих измен, и сникала, и плакала. Потом поняла: никуда он не денется. Дом – это святыня, жена – это крепость. Почти успокоилась.

Зря успокоилась. Пока он гулял, это были «цветочки», а «ягодки» ждали ее впереди. Не ягодки, ягодищи чернобыльские, клубника размером с огромный арбуз. Та самая Зоя, которую Лиза всегда приглашала, поила-кормила (у Зои был муж, неплохой пианист!), осталась вдовой. Ходит в черном, бледна, и дочка-подросток с тяжелым характером. И Лиза своими руками, сама послала его «успокаивать» Зою. Конечно, без дьявола не обошлось – не Лиза послала, ее подтолкнули. А тот, кто ее подтолкнул, он к тому же ее ослепил, оглушил, не оставил ни капли простого и здравого смысла.

Пошел успокаивать и полюбил. И Лиза в конце концов все поняла. Глаза его стали такими, как будто его лихорадит, он заболевает. Она поняла вопреки его нежности, которой он начал ее окружать, подаркам, которые он ей дарил, всем знакам внимания, в том числе шубе, которую вдруг ей купил на Тверской, хотя она даже не очень просила. Зализывал ей языком лживым раны, на все соглашался. Его лихорадило.

А Лиза металась, не знала, что делать. Сказать ему прямо в лицо или ждать? Сама один раз испугалась себя, когда он пришел – а лето, жара – на белой рубашке был след поцелуя. Помада растаяла, и этот след казался припухшим, как женские губы. Она подошла и рванула рубашку, открыла плечо:

– Целовали тебя? А я укушу прямо в это же место! Посмотрим, что ты запоешь!

И он отскочил. Не то чтобы так уж боялся укуса, но так удивился, что сразу стал белым в такую жару:

– Что с тобой?

– Со мной все в порядке! А что вот с тобой?

Он тут же ушел, хлопнул дверью. Напялил в прихожей какую-то куртку. Она прорыдала часа три подряд. От слез отупела, сидела, икала. В двенадцать вернулся.

– Ну, ты успокоилась?

Она посмотрела затравленно, жалко. Ведь он может просто уйти. Насовсем.