Разбег. Повесть об Осипе Пятницком
Шрифт:
— А мое место где? — спросил Осип.
— Я почем знаю! — с некоторым даже возмущением ответил надзиратель. — Поищешь — найдешь!
— А люди где?
— Арестанты, что ль? Во дворе гуляют, где ж!
— Я тоже хочу.
— Великое дело. Хочешь — иди. Кто тебя держит?
С этими словами надзиратель удалился. Оставшись один, Осип помедлил. Хотелось разобраться, что происходит. По всему выходит, что его принимают за уголовника: хорошо это, плохо? Решил, что хорошо, даже определенно хорошо; его явно принимают за кого-то другого, и пусть; поскольку ни в чем таком, уголовном, вроде не грешен, легче легкого будет доказать свою невиновность и — пока разберутся, что к чему, — очутиться тем временем на свободе… Да, пока Осипа вполне устраивала его новая роль.
Не успел
Что тут началось! Своим рассказом он, сам того не ожидая, как будто подлил масла в огонь; окружив здание конторы, студенты в совершенном неистовстве стали выкрикивать разные разности: и изверги тут было, и душегубы, и долой самодержавие. Когда воинственный их пыл малость поиссяк, Осип узнал, что студенты эти, все до единого, арестованы как участники массовых демонстраций, происходивших в Киеве в начале марта. Еще он узнал, что за нехваткой места в политическом корпусе студентов также поместили в корпус для уголовников; это-то пуще всего и возмущало их: такое «непочтительное» отношение к революционной их деятельности. Уже по одному этому легко понять было, что это за революционеры, — Осип, во всяком случае, предпочел бы оказаться среди уголовников не просто из-за отсутствия мест в политическом корпусе…
Порядки в Лукьяновке были достаточно вольные. Двери камер не запирались до полуночи, и большую часть времени заключенные проводили на воздухе, благо погода стояла теплая, совсем летняя. Не только демонстрации — студенты обожали еще устраивать митинги (начальство смотрело на все это как на детские шалости). Заводилой у студентов был бородатый универсант по фамилии Книжник. На одном из митингов этот Книжник держал пламенную речь, в которой клеймил позором российское самодержавие, причем случай с арестом Осипа фигурировал в качестве главного аргумента против царского произвола. Указывая на Осипа, он с пафосом восклицал:
— Вот сидит мальчик, совсем ребенок, вся вина его состоит в том, что он ехал искать заработок! Его вытащили из поезда, таскали, таскали по России и наконец привезли сюда, в Киев, за тридевять земель от родного дома, привезли в город, где он никогда не был и где у него никого нет! Есть ли другая страна в мире, кроме России, где палачи чувствовали бы себя столь вольготно и безнаказанно?!
Слушая студента (а был он, несомненно, славный парень в едва ли старше Осипа, тоже лет двадцать, только более рослый, да еще буйная борода прибавляла солидности), Осип в душе посмеивался над его наивностью. Характеристику самодержавия, кто спорит, он дал верную, но вот арест Осипа — как аргумент — выбран, пожалуй, не очень удачно… впрочем, Книжник, к своему смущению, очень скоро сам удостоверился в этом.
Через несколько дней после водворения Осипа в Лукьяновку студенты, устроив неслыханный тарарам, потребовали прокурора, чтобы выяснить, в каком состоянии находится их дело. Вскоре начальник тюрьмы объявил, что приехал товарищ прокурора Киевской судебной палаты господин Корсаков, который намерен обойти все камеры, а посему господа студенты должны соблаговолить разойтись по своим местам. Студенты повиновались. И вот настал черед камеры Осипа: то один, то другой спрашивает о своей участи, товарищ прокурора, не заглядывая ни в какую бумажку, отвечает, что кого ждет. Осип решил не напоминать о себе: к чему торопить события? Но тут в дело вмешался все тот же Книжник, заявивший с видом обличителя:
— Хорошо, господин прокурор, если по вашим законам мы должны быть наказаны, что ж, мы готовы нести ответ. Но вот скажите: по какому праву вы держите этого мальчика? — И положил Осипу руку на плечо.
— Как его фамилия? — спросил прокурор. Книжник назвал фамилию Осипа. Господин прокурор заулыбался:
— Смею уверить вас, что этот, как вы изволили сказать, «мальчик» просидит здесь дольше, чем
все вы, гораздо дольше. Он обвиняется в принадлежности к организации, которая именует себя «Искрой»; ему инкриминируется организация транспорта запрещенной литературы…Все так и ахнули. Больше всех был удивлен Книжник и после ухода прокурора все допытывался у Осипа, верно ли это. Осип, само собой, заверил его, что это недоразумение, какая-то путаница, но студент вряд ли поверил ему; во всяком случае, больше не называл Осипа «мальчиком».
Невесело было в тот вечер Осипу: здесь, в Киеве, тоже все о нем известно, решительно все. Одно только по-прежнему непонятно было: почему все-таки его отправили в Киев, а не в Питер? Какая тут еще каверза таится?
Через два дня в камере появился новый обитатель. Было ему лет тридцать пять, много старше всех остальных, и держался он уверенно, независимо, но вместе с тем никого не сторонился, охотно вступал в разговоры. Когда последовали неизбежные в таких случаях расспросы — за что взят и при каких обстоятельствах, новый арестант сообщил, что взят он был на границе, на станции Радзивилов, после того как в его чемоданах с двойным дном была обнаружена газета «Искра». Наутро, улучив удобный момент, Осип отозвал этого человека в сторонку, сказал, что тот ведет себя неосторожно: в камере ведь мог оказаться и доносчик, зачем было оповещать о чемоданах с двойным дном, об «Искре»? Осипу крайне неловко было говорить это человеку, который годится ему чуть не в отцы, но и промолчать он не мог — речь ведь шла об «Искре»… Новый арестант ничуть не обиделся на него.
— Вообще-то вы правы, — сказал он с улыбкой. — Но здесь другой случай. Доносчик, если такой оказался в камере, ничего нового не сообщит своим хозяевам. Я ведь взят с поличным… — Он внимательно посмотрел на Осипа. — Разрешите полюбопытствовать: вы киевлянин?
— Нет, я из Вильны.
— Ваше имя, если не секрет?
— Осип Таршис.
— А также Моисей Хигрин? И еще — Виленец?
Прежде чем согласиться или опровергнуть собеседника, Осип в свою очередь спросил:
— А ваша фамилия?
— Блюменфельд. И, представьте, как и вы, тоже Иосиф. Блюменфельд, не слышали? Я так и думал. Но другое мое имя, полагаю, должно вам быть знакомо: Карл Готшалк…
Да, Осип отлично знал это имя. Карл Готшалк был тот человек, который занимался доставкой искровской литературы до русской границы; от него Осип получал сообщения о месте и времени получения того или иного транспорта. Карл Готшалк и Осип были как бы крайними звеньями цепи, на которой держалось дело транспортировки «Искры» через Литву. Один находился в Берлине, другой жил в Вильне, но, связанные одним делом, они ни разу не встречались, не знали друг друга в лицо. В Лукьяновке — вот где довелось свидеться!
— Осип, дружище, — с необыкновенным жаром воскликнул Готшалк-Блюменфельд, — дай-ка я пожму твою храбрую руку! Ты даже представить себе не можешь, как я рад видеть тебя! Зови меня Блюм, меня все так зовут, я привык… А теперь расскажи, каким это ветром занесло тебя в Киев!..
Осип обрадовался возможности поделиться с надежным человеком непонятными обстоятельствами своего водворения в Лукьяновскую тюрьму. Да, внимательно выслушав его, согласился Блюм, все это и правда очень странно; но ничего, тут же успокоил он Осипа, со временем разберемся, что к чему.
И ведь действительно «разобрался», притом, на удивление, скоро! Буквально на следующий день он сообщил Осипу, что здесь же, в Лукьяновке, но только в политическом корпусе, находится большая группа агентов «Искры». Полагая почему-то, что Осип всех их должен знать, Блюм стал сыпать их подпольными кличками: Грач, Папаша, Бродяга, Конягин, Красавец; когда же Осип со смущением признался, что нет, эти люди неизвестны ему, Блюм, немного сердясь даже, начал называть их подлинные имена: Бауман, Баллах, Сильвин, Гальперин, Крохмаль. Но и это не помогло: Осип даже не слышал ни о ком из них. Вот-те раз, удивился Блюм, не слышал, а между тем твоя фамилия по фальшивому паспорту, и кличка, и явочная квартира, по которой можно тебя найти в Вильне, — все это было записано у Красавца (он же Крохмаль) в памятной книжке, изъятой жандармами во время его ареста.