Раздумья Атланта
Шрифт:
– Телевизор у него будет работать - вот какая польза!
– Мой собеседник широко улыбнулся, но глаза его отнюдь не улыбались.
– А зачем ему телевизор? Пусть лучше книжки читает.
– Ну-у, старик!
– Кузя развел руками и развалился на табурете, прислонившись спиной к стене.
– Не хочется ему книжек, телевизор ему хочется смотреть.
– А если не отдам?
– напрямик спросил я. Мне надоел наш Эзопов язык.
– По башке - и в колодец? Или как?
– Зачем по башке?
– Кузя вздохнул.
– Поверь, старик, позарез нужно...
– Почему же не заберешь? Не можешь?
Мой собеседник выпрямился, опять в упор взглянул на меня. Тяжелый у него был взгляд, нехороший.
–
Я побарабанил пальцами по столу, потом как бы невзначай придвинул поближе к себе недопитую бутылку; ничего другого, увесистого, для самообороны, под рукой не было.
– Послушай, Кузя, или как тебя там? Зачем тебе блюдо? Что оно такое?
Кузя, усмехнувшись, потянулся через стол и водворил бутылку на прежнее место.
– Старик, я же сказал: антенна. Не все и не всем полезно знать. Подарил бы - да и дело с концом.
– Вы кто - инопланетяне? Демоны из темного мира?
Кузя скривился и повторил:
– Есть знание, которое не приносит пользы.
Вероятно, алкоголь все-таки продолжал еще резвиться в моей голове, делая меня более храбрым, чем я есть на самом деле. Я положил руки на стол, подался к Кузе, к тому, кто прикидывался Кузей, кто принял облик Кузи, и медленно произнес:
– Тот факт, что вы пытаетесь завладеть блюдом с помощью обмана, говорит о нечистых намерениях. Ни отдавать, ни дарить его я никому не собираюсь. Вот так. Я сказал!
– И я повторил знаменитый жест Глеба Жеглова-Высоцкого.
– Та-ак, - протянул Кузя, блуждая взглядом по стене за моей головой.
– Что ж, нет так нет. Но учти: и у тебя, и у твоих близких могут быть - и будут - большие, скажем так, неприятности. Уж будь уверен.
Мне стало совсем мерзко, но я постарался не подать виду, не потерять лица перед этим потусторонним засранцем.
– Вот тебе и раз!
– Я нашел в себе силы изобразить усмешку.
– Вот тебе и "подарок"! Это же запугивание уже получается, принуждение... Может ли считаться настоящим подарком подарок принудительный?
– Не может, - мрачно ответил мой собеседник.
– Принуждения не будет. Просто вскоре ты увидишь, прочувствуешь и осознаешь, сколько неприятностей ты нажил, и сам от всего сердца возжелаешь сделать подарок. И ничегошеньки не потеряешь. Кроме неприятностей, конечно. И вот когда ты надумаешь сделать подарок - просто скажи. Тебя услышат.
Он тяжело поднялся, отодвинул табурет, и я тоже встал из-за стола.
– Посошков на дорожку распивать не будем.
– Взгляд его был колючим, губы кривились.
– До встречи, Дрюня!
Он направился к выходу и я, оторопев, отступил в сторону, пропуская его. "Дрюней" называла меня только Алена... и та, вторая... Откуда этот, в обличье Кузи... значит ли это?..
– Эй!
– бросил я ему в спину, уверенный уже, что он не собирается бить меня по голове или живьем поджаривать на газовой плите.
– А одежду свою не заберешь, трусики-лифчики?
– Сам пользуйся, - ответил он, не оборачиваясь, и вышел в прихожую.
Я не стал его провожать. Я подошел к окну и долго стоял, упираясь руками в подоконник, но из подъезда так никто и не вышел. Вполне возможно, что некто или нечто, скопировавшее телесную оборочку моего бывшего однокурсника Валерки Кузнецова, просто превратилось в муху...
Потом я вновь сел за кухонный стол и налил себе еще водки. Я пил водку, и мое душевное состояние становилось все ужаснее, хотя ужаснее, кажется было некуда, и в памяти всплыло какое-то липкое, неприятное, угрожающее слово, похожее на шипенье змеи: полиморф. Полиморф-ф... Вот с кем я, по-видимому, имел дело.
Большие неприятности, конечно, меня страшили; только вот что именно понимать под большими неприятностями? Наверное, самой большой неприятностью можно считать смерть, но как раз смерти-то я и не боялся не мучительного умирания,
не предсмертных страданий, а смерти как таковой, как оборотной стороны жизни. Да, был у меня период жуткого страха, неприятия, протеста (такой период, возможно, бывает у каждого), но я ухватился за идею переселения душ, я безоговорочно поверил в эту идею, потому что очень хотел поверить - и заглушил этот постоянно гнездящийся в каждом из нас страх... Конечно, трудно было смириться с мыслью о том, что вновь воплотишься ты уже не здесь и не таким, но я кое-что сказал по этому поводу самому себе. Раз и навсегда."Послушай, уважаемый котяга Андрей, - сказал я себе, - ты, конечно, скорбишь о том, что в следующем воплощении не сможешь баловаться с компьютером, пить пиво в июльскую жару и получать удовольствие от прогулок под осенним дождем. Там все будет другим. Но ведь вполне возможно, уважаемый, что в предыдущей жизни, в каком-то другом мире, самой большой для тебя радостью было пожевать слипшихся в комок холодных и скользких червей, а потом принять ванну из содержимого тухлых яиц, а самым высшим наслаждением, истинным кайфом, было поковыряться железной иглой в собственном больном зубе; и ты с горечью думал тогда, что в следующей жизни будешь лишен всех этих удовольствий... Так не кажется ли тебе, уважаемый Андрей, что в новой жизни, которая придет на смену этой, тебе и в голову не взбредет жалеть о компьютерах, пиве в жару и прогулках под дождем, как не жалеешь ты об утраченных навсегда червях, тухлых яйцах и игле в больной зуб?.."
Такая аргументация в свое время меня вполне успокоила и прибавила оптимизма... но в данном случае под большими неприятностями полиморф мог подразумевать вовсе не смерть. И вообще дело было не в этом! Полиморф сулил большие неприятности не только мне, но и моим близким. Дочери. Алене. Возможно, бывшей жене и бывшей теще. Возможно, нижегородской тетке по отцовской линии... Я не знал, что такое эти полиморфы, и на что они способны. И поэтому склонен был предполагать худшее. Но подарить блюдо, абсолютно ничего не зная о возможных последствиях... для себя... для других...
Голова моя тяжелела от водки, а в груди закипала горячая злость, совершенно беспредметная злость, порожденная отчаянием, осознанием тупиковости ситуации. Резко смахнув на пол хлебную горбушку, я выдернулся из-за стола и направился в комнату.
Блюдо по-прежнему висело на стене, каким-то непонятным образом переместившись с речного дня назад, в мою квартиру. Я снял его, вернулся на кухню и достал с полки молоток и широкое зубило. Я понятия не имел, из какого сплава сделано блюдо, но намеревался обрабатывать его молотком до тех пор, пока оно не потеряет свою форму и не перестанет быть пригодным для любого применения. Положив на пол зубило, я установил на нем ребром злополучное блюдо и, придерживая его за край левой рукой, размахнулся и правой рукой, вооруженной молотком, нанес первый сокрушительный удар. Потом еще и еще.
Не знаю, что могли представить себе соседи в связи с поднятым мною грохотом, да и не думал я о соседях; стиснув зубы, я вовсю орудовал молотком, стремясь, для начала, хотя бы согнуть блюдо. Дребезжала в сушилке над раковиной посуда, а солонка свалилась со стола, рассыпав все свое содержимое...
Несмотря на все мои отчаянные усилия, блюдо не поддавалось; тут нужен был, наверное, не молоток, а кувалда. Или заводской пресс. Нанеся не менее полусотни ударов, я добился только того, что на покрывающем блюдо то ли лаке, то ли эмали, то ли каком-то другом составе появились многочисленные трещины. Но не более. Положив молоток, я, отдуваясь, сел на пол возле блюда. И увидел, что кое-где кусочки темно-зеленого покрытия отвалились после моей яростной атаки и под ними обнаружились пятна кирпичного цвета, испещренные мелкими тускло-золотистыми письменами, совсем не похожими на покрывающие поверхность блюда узоры.