Разгневанная река

— Хватит с меня школы. Лучше уж ремеслу учиться, пойду работать, тебе буду помогать.

— Ты только возражать умеешь! Вот я осталась недоучкой, видишь, как теперь маюсь! Тебе немного уже осталось, выучишься — и работу легче будет найти.

Послышался осторожный стук в дверь. Сестра и брат переглянулись. Сон вскочил и побежал открывать. На пороге стоял мужчина в старом ноне. Как только он вошел, Сон тут же задвинул засов.

— Дядюшка Ман! — воскликнула Ан, с трудом узнав старого рабочего. — Столько времени вас не было!

— В доме, кроме вас, есть кто-нибудь? — тихо спросил старый Ман.

— Никого. Садитесь сюда, я сейчас приготовлю вам поесть.

— Ну-ка, сынок, похозяйничай лучше ты на кухне, — попросил Ман и сделал ему знак: «Осторожней, чтобы соседи не слышали».

Сон понимающе кивнул и вышел на кухню.

— Как малыш растет? — Ман подошел к спящему Чунгу. — Очень на отца стал похож… От Кхака ничего нет?

— Ничего, дядюшка.

Ман почувствовал на себе ее пристальный взгляд и поспешно отвернулся.

— Да… Кругом война, все связи прерваны. А из Африки путь немалый!..

Он вынул из нагрудного кармана табак и поискал глазами курительный прибор. Не найдя его, скрутил из табака шарик и стал курить, приспособив пустую спичечную коробку.

— Сегодня во время бомбежки я был на том берегу, у причала Бинь, оттуда было видно все как на ладони. Когда увидел развалины твоей мастерской, я так и обмер: что там, думаю, с ней? Сразу после налета решил пойти разузнать о тебе, да переправу закрыли. И только когда стемнело, удалось упросить лодочника, чтоб перевез. Счастье, что все обошлось благополучно!

— Еще какое счастье! — согласилась Ан, разливая чай. — Я уж и не думала, что останусь жива.

— Боюсь, Хайфону еще достанется — задумчиво заметил Ман и снова закурил.

— Вы, конечно, у нас ночуете?

— Завтра утром мне нужно рано уйти. У вас здесь как, спокойно?

— Несколько месяцев уже не наведывались.

На изможденном лице Мана промелькнула улыбка.

— Вчера натерпелся я страху. Подхожу, как условились, к дому одного товарища, смотрю, дочка его стоит, а рядом какой-то человек. Увидела меня, виду не подала, что узнала. Смышленая девочка! Я сразу почуял неладное и — ходу! Оказалось — шпик. А другой сидел в доме. Уже несколько дней меня караулят.

Ан слушала, опустив голову.

— Что же вы, дядюшка, ко мне-то не пришли? У нас здесь тихо. А то могу вас у бабушки, в Тхюингуене, устроить…

Ман улыбнулся:

— Сейчас я должен на некоторое время уехать. На угольные копи. Когда вернусь, пришлю тебе свой адрес, чтобы связь поддерживать. Если кто придет к тебе, назовет пароль и спросит меня, дашь ему мой адрес. А случится мне в Хайфоне быть, непременно у тебя остановлюсь. Слушай пароль.

Он произнес шепотом две фразы и заставил Ан несколько раз повторить их.

— Военный трибунал вынес Тхиету смертный приговор, — продолжал он, немного помолчав. — Неделю назад об этом объявили в газетах. Держат, наверное, еще здесь, в центральной тюрьме. А может, уже и расстреляли. Хотя расстреливают обычно в Киенане, мы бы об этом знали. Они сейчас из кожи вон лезут, чтобы переловить в Хайфоне всех наших. Ты должна быть очень осторожной, чтобы не подвести ребят.

— Хорошо. А вы, если приедете, заранее дайте знать.

— Верно говорится: друзья познаются в беде! Но еще раз повторяю: предельная осторожность во всем! Сама ничего не предпринимай, чтобы не вызвать подозрений, и никому ничего не говори. Занимайся тем, чем обычно занимаешься. А если нам понадобится твоя помощь, к тебе придет наш человек. Да, вот еще что! Ребята недавно сказали мне, что Гай перевели в концлагерь в Хазянге. В прошлом году она тяжело болела малярией, говорят, выпали все волосы. Но сейчас ей вроде лучше.

Из кухни вернулся Сон и поставил перед Маном горшочек с рисом и тарелку сезама. Поужинав, старый рабочий ушел в комнатку, где когда-то ночевал Кхак. Под утро, около трех часов он неслышно покинул дом. Ан успела сунуть ему четыре донга из оставшихся у нее шести.

20

После той страшной бомбежки несколько дней налетов не было. Ан удалось призанять денег, чтобы отправить Сона и Чунга в Тхюингуен. Ночью, перед отъездом, она долго не могла заснуть, все раздумывала, как жить дальше. Чунг спал, смешно посапывая носом, и Ан улыбалась, глядя на него. Во сне он доверчиво прильнул к матери и спал спокойно, согретый родным теплом. Ан перебирала его мягкие волосики, трогала маленькую теплую ладошку и мысленно говорила с сыном: «Завтра покинешь маму, негодник! Будешь спать с Соном, перестанешь маме надоедать своими капризами». Да, чем старше он становился, тем сильнее походил на отца. Еще тогда, когда Ан принесла его домой, сморщенного, красненького, с редким пухом вместо волос, — уже тогда она не могла налюбоваться на его смешную мордочку, и рассмотрела в этом маленьком личике каждую черточку, напоминавшую ей Кхака: и высокий, чуть выпуклый лоб, и брови, и глаза, и рот, и подбородок. Только нос, пожалуй, был ее и ножки, как у нее, — маленькие. А сейчас он стал вылитый отец. И фигура и походка, даже в характере проявились черты Кхака. Чунг был такой же добрый, такой же веселый, и улыбчивый и очень ласковый. Целыми днями он лопотал о чем-то сам с собой или мурлыкал себе под нос. И уже теперь заметны были в нем упорство и настойчивость. Понадобилось ему однажды зачем-то передвинуть стул. Сколько он его ни толкал, тяжелый стул не поддавался. Чунг пыхтел и сопел, но своей затеи не бросал. За спинку сдвинуть стул так и не удалось. Тогда он опустился на четвереньки и стал тянуть его за ножку. Не получилось. Он обошел стул и потянул с другой стороны. Ан наблюдала эту сцену издали, предоставив сыну самому выпутываться из положения. И вдруг стул упал и больно ударил малыша. Чунг шлепнулся на пол, однако, несмотря на шишку, явно был доволен успехом. Каждый день, возвращаясь с работы, Ан издали прислушивалась к голосам Чунга и Сона. А едва переступив порог и услышав радостное: «Мама! Мама пришла!», она забывала и усталость и обиды. В эти минуты Ан была счастлива. И все же тревога не покидала ее. Ей все казалось, что их подстерегает беда. Когда в семь месяцев Чунг заболел воспалением легких, Ан не находила себе места. Несколько суток она не смыкала глаз и ни на минуту не отходила от постели сына. От его тяжелого дыхания и надсадного кашля у нее разрывалось сердце. Она почти падала от усталости, но не доверяла ребенка Сону, боялась, что брат вдруг заснет, а Чунг в это время умрет. От одних этих воспоминаний Ан делалось жутко. А вот теперь начались бомбежки. Нет! Она защитит Чунга, вырастит и воспитает его так, чтобы Кхак, вернувшись домой, увидел достойного сына. Вот уже третий новогодний праздник встречает она без Кхака. От него — ни строчки! Может быть, письма действительно не доходят. Ведь сейчас война! Но она верит, верит, что Кхак вернется. Он ведь еще не знает, что у него растет сын, что этот сын уже ходит и говорит. Ан ласково погладила мягкие волосики. Издалека донесся шум последнего ханойского поезда — значит, уже за полночь.

Ан не заметила, как заснула. Проснулась она внезапно в полной темноте, и ухо сразу уловило неясный шум, доносившийся с улицы. Видно, пока она спала, на набережной что-то произошло. Что там случилось?

Неожиданный стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

— Ан! Ан! Выходи скорее, бежим к тюрьме!

— Кто там? Это ты, Тощая Хай?

Никто не ответил. Ан вскочила с постели, кое-как оделась, прибрала волосы и выбежала из дому. В гуле голосов она отчетливо различала отдельные выкрики. Улицы в этот предрассветный час были пустынны, дома стояли безмолвные, сонные, а редкие фонари, отбрасывая тусклый желтый свет, делали набережную еще более безжизненной. В полумраке Ан увидела несколько грузовиков, подъехавших к воротам тюрьмы, она всегда старалась обходить это место стороной. Из машин выскочили французские солдаты и преградили подходы к тюрьме. Полицейские отгоняли от ворот людей, которые успели, несмотря на ранний час, прибежать с соседних улиц и теперь толпились на тротуаре. Ан смотрела на тяжелые ворота тюрьмы, обитые толстыми полосами железа, в приоткрытую створку был виден темный тюремный двор. И вдруг, словно ураган, обрушился гул голосов, глухие удары и исступленные отчаянные крики, можно было разобрать лишь отрывочные слова: «До-ло-о-ой!! Терро-о-ор!!..» Они прозвучали внезапно, резко и так же внезапно оборвались, растворились в предрассветной мгле ближайших кварталов. Из тюремного двора жандармы — французы и вьетнамцы — вывели арестанта в белой одежде смертника. При свете уличного фонаря было видно, как он шел с гордо поднятой непокрытой головой, в наручниках, босой; твердый взгляд был устремлен вперед. Казалось, каждый шаг, отдалявший от тюрьмы этого мужественного человека, усиливает бурю негодования, разразившуюся за тюремной стеной. Жандармы засуетились и плотнее сжали кольцо вокруг человека в белом. А тот, дойдя до асфальта, остановился, поднял над головой скованные руки и громко выкрикнул:

— Да здравствует независимый Вьетнам! Да здравствует Коммунистическая партия Индокитая!

О небо! Это же Тхиет! Ан, расталкивая людей, рванулась вперед. Ну да, это Тхиет!

Жандармы втолкнули его в черную машину и быстро захлопнули дверцу. Взревели моторы, солдаты попрыгали в грузовики, и вереница машин скрылась из виду. Полицейские бросились разгонять толпу. Гулко захлопнулись тяжелые створки тюремных ворот, но, казалось, ничто не в силах заглушить яростные крики, доносившиеся из тюрьмы. Вот они слились, точно подчиняясь какому-то неуловимому ритму, и наконец стали песней, которая все громче и громче звенела над темной улицей. «Вставай… весь мир… кипит…» — разобрала Ан отдельные слова. Значит, Тхиета повезли в Киенан на расстрел! «Это есть наш последний…» — неслось из-за тюремных ворот, из-за высокой мрачной стены.

21

На пустыре они вытолкнули его из машины и повели к подножию холма. Утренняя заря уже тронула розовым светом край неба. Тхиет остановился и повернулся лицом к врагам, за его спиной отвесно поднимался голый откос холма, на котором сквозь мертвую каменистую почву пробивалось несколько жалких кустиков. Легкий ветерок трепал полы белой парусиновой рубашки.

Подкованные железом солдатские ботинки примяли нежные стебельки травы, осыпанные росой. Застыла, слившись в сплошную ленту, серая безликая шеренга. Только торчали стволы ружей да стальные каски. Прозвучала команда. Французы засуетились.

Над головой Тхиета пролетела птица, и тут же донесся ее звонкий, чистый голосок. На шоссе ни души. Над полем повисла белая пелена, в тумане едва проступали неясные очертания рыбачьих парусников, а чуть поодаль виднелась печь для обжигания извести. Река Ванук. Ее коричневые воды намывают целые поля солоноватого ила, но там ничего не растет, кроме кустов су.

Замерли, чуть подрагивая, черные глазки винтовочных стволов. Замерли приникшие к прицелам стрелки.

— Вьетнам!..

Тхиет медленно опустился на колено. Из груди брызнули струйки горячей крови, и, точно подкошенный, он упал вперед, прильнув лицом к земле. Черные волосы рассыпались по зеленой траве, которую в предсмертной судороге рвали его холодеющие пальцы.