Разговор со Спинозой
Шрифт:
Тогда я счел, что и я могу поиграть — в романе нарушена хронология появления некоторых концепций Спинозы: когда он рассказывает о них Иоганну и Кларе Марии, эти концепции были еще в зародыше… Но, как я сказал, целью была игра, то есть повествование, история, и если в романе есть какая-нибудь ошибка в интерпретации учения Спинозы, то есть и оправдание этому — ах, да, тогда он еще не до конца сформировал эти свои представления, так что, возможно, в то время он именно так понимал субстанцию и модусы, аффекты и познание. Самую большую свободу я дал себе, когда Спиноза объяснял Кларе Марии субстанцию,
В любом случае, интерпретации Делёза мне очень помогли. До того, что иногда, работая над романом, у меня было ощущение, что книгу пишут три руки — две правые (Спинозы и моя) и одна левая (Делёз, говорят, был левшой).
В одной книге мне попалось на глаза заглавие другой, там только упомянутой, книги «Anatomy of Melancholy», автор Robert Burton, опубликованной в Лондоне в 1621 году. Я хотел, чтобы эта книга «появилась» в «Разговоре со Спинозой», я подумал, как было бы здорово привести несколько фрагментов книги, которая представляет собой именно анатомию меланхолии. В романе меланхолик растет в утробе матери, и в течение этих девяти месяцев другой меланхолик пишет «Урок анатомии доктора Тульпа». В то время я писал магистерскую диссертацию в Центральноевропейском университете в Будапеште. Одной из тем, которую я разрабатывал в ней, была меланхолия, как ее интерпретировала Julia Kristeva в своей работе «Soleil Noir», некоторые из глав этой увлекательной книги вдохновили меня на создание образа Спинозы. Я подумал, что было бы приятно процитировать нашу современницу, а название книги и имя автора взять из книги, которой почти четыре века. То есть везде, где стоит цитата из «Анатомии меланхолии» Роберта Бертона, на самом деле приводится фраза из книги «Черное солнце — депрессия и меланхолия» Юлии Кристевой.
Причина отлучения Спинозы от еврейской общины неизвестна, и, как говорит один из его биографов, «скрыта от нас, вероятно, навсегда». Я никак не мог придумать, что привести в качестве причины того, что Барух был проклят раввинами, об этой причине они умолчали в отлучении (хереме). Сам текст отлучения не дает ничего конкретного, ничего нет в письмах Спинозы или в других документах того времени. Я представлял себе всякие безрассудства, из-за которых человека могли подвергнуть остракизму. В конце концов, я решил, что легче всего досадить священникам, проповедуя знания, которые станут общепринятыми в будущем, но были неприемлемы в то время. И вот я ввел образ Акципитера Бигла, от которого Спиноза получает запретные знания. Знания, конечно, взяты из теории эволюции человеческого рода Charles Darwin и из книги A Brief History of Time, которую написал Stephen Hawking.
Взамен я назвал персонажа, обладающего таким знанием, Акципитером (по-латыни: accipiter — ястреб, по-английски hawk, а фамилия, мало того, что звучит похоже на гору Бигла, недалеко от которой родился господин Акципитер, это название корабля, на котором путешествовал Дарвин в своих научных экспедициях).Можно было бы, в соответствии с учением человека, который всю свою жизнь обращался к этическим проблемам (и самая важная его работа называется «Этика»), задаться вопросом, этично ли описывать события его жизни, которые, возможно, никогда не происходили. Этично ли писать о чьей-то страсти, отчаянии, надежде, которых, возможно, не было? Все, что приходит на ум, — это просто мысль Мигеля де Унамуно, который говорит, что Дон Кихот не менее реален, чем Сервантес; Гамлет и Макбет не менее истинны, чем Шекспир. Так что Спиноза, живущий в этом романе, не менее правдив, чем Спиноза, живший с 1632 по 1677 годы, так же, как и читатель в романе не менее правдив, чем тот, кто держит книгу в руках. Параллелизм требует, чтобы две линии, уходящие в бесконечность, пересекались, поэтому я верю, что мы еще где-то встретимся. Возможно, что как раз в бесконечности. Там, где романный Спиноза встречает Спинозу из плоти и крови, и происходит полная встреча линий в их абсолютной параллельности. В бесконечности, очевидно, все возможно. И все едино.
Но опять-таки, почему Спиноза?
Когда однажды вечером я разговаривал с парапсихологом Диме Т. из Охрида, он спросил меня: «Почему ты пишешь о Спинозе?» Если бы это был разговор с философом, я бы сказал, что из-за уникальности его философии, из-за его отхода от учения Декарта о свободной воле Бога и дихотомии тело/душа. Если бы я разговаривал с литературоведом, я бы сказал, что меня привлекло изучение нового повествовательного процесса — я хотел написать роман-разговор между читателем и одним из персонажей. Но я понимал, что разговариваю с человеком, который действительно знает, где правда, еще до того, как я скажу хоть слово, и поэтому я молчал (потом я убедился, что он знал истину, даже когда я ее забыл), потому что я чувствовал, что должен дать правдивый ответ, а я его не знал. «Почему ты так одинок, Гоце?» — ответил мне Диме Т. вопросом на вопрос и вернул меня во времена, которые я забыл, где все еще существует, как сказала бы Юлия Кристева, «сдавленная боль боли».
«Писатель, — говорит в одном месте Владимир Набоков, — рождается в одиночестве». Он не только рождается в одиночестве, но и существует в одиночестве. Письмо само по себе является актом одиночества. А может быть, и потребностью преодоления одиночества. Потребностью разговора. Вот поэтому этот разговор. Именно поэтому и «Разговор со Спинозой».
Вот поэтому Спиноза.