Размышления о жизни и счастье

Немногие знают его происхождение. Во времена первых брешей в «железном занавесе», когда к нам стали приезжать первые иностранные туристы, органы КГБ снабжали переводчиков заранее заготовленными ответами на их возможные вопросы. Эти ответы печатались на полосках телеграфной ленты и вручались переводчику, который учил их почти наизусть. Второй экземпляр «лапши» находился у проверяющего. Эту самую «лапшу» мы и «вешали на уши» иностранцам, пока они не разобрались в этом «блюде». Но опыт пригодился. Теперь наше государство «вешает лапшу на уши» собственному народу.

А что потом?

Когда я был мальчишкой, двухтысячный год был где-то в космическом далеке. Теперь мне сорок семь, он приблизился. Можно даже поставить себе задачу дожить до него. Остается немного, восемнадцать лет, всего одно поколение.

Мы родились при керосиновых лампах, примитивных самолетах и грохочущих трамваях. «Путешествие на Луну» Жюля Верна было для нас несбыточной фантастикой. Мы дожили до телевизора, реактивных самолетов, высадки человека на Луну и возвращения его на Землю. За послевоенные тридцать лет техника взяла такой разбег, что представить себе будущее цивилизации через 18 лет не достает фантазии. Самым трудным оказалось то, что было прежде легким: вырастить хлеб, скот, фрукты и создать изобилие. Две трети человечества голодают, одна треть бесится от сытости и довольства.

С первого послевоенного года обострились идейные противоречия двух систем, началось нагнетание напряженности. Не проходит и дня без войны в разных участках планеты. Человечество живет, как прежде, в пещерной вражде к инакомыслию и абсолютном непонимании того, что оно может натворить. Миром управляют честолюбцы. Они совершают непоправимые ошибки, от которых страдает народ.

И все же жизнь идет вперед. Наши дети во многом обгоняют нас. Они отбрасывают нашу идеологию, как ненужный хлам. Но, как и мы, в конечном счете, они хотят рожать детей, хотят мира и благополучия. Они будут работать, будут любить и страдать, будут создавать новые машины и совершать новые полеты. У них будут свои герои и свои предатели. У них будут свои ошибки и свои достижения. Если мир не взлетит на воздух, новый век ознаменуется неведомыми открытиями. Может быть, люди победят рак и СПИД, будут видеть друг друга по телефону, ходить в немыслимых одеждах, есть неизвестную нам пищу… Их техника уйдет вперед, но, возможно, этот процесс в чем-то обеднит людей. Меньше времени и эмоций останется у человека для восхищения восходами и закатами, для поэзии и осмысливания прожитого. Люди еще более индивидуализируются, погрузятся в свои дела и совсем перестанут слышать друг друга. А может быть, напротив, наступит время понимать чудаков и создавать им условия творческого развития.

Возможно, синтетика совершенно вытеснит натуральную шерсть, а мясо будут производить из нефти и газа.

Моей дочери будет тридцать восемь лет. Это уже почти «бабий век». Она к тому времени устанет от жизни, «точно» будет знать, как поступать, кто чего стоит и какая чепуха написана на этих листочках. Ей уже некогда будет читать стихи, надоест вести интеллектуально-светские беседы. Семейных забот будет по горло, денег, как всегда, не хватать, от детей ждать нечего. Все наши проблемы лягут на ее плечи, а потом и на плечи ее детей.

Все изменится, кроме человеческих отношений. Какие бы нами ни правили люди, каким бы ни был государственный строй, человеческие связи останутся прежними. Эти вещи закодированы природой, и восемнадцать лет для них — ничтожный миг.

Для нас же — кусок жизни, за который изменится почти все.

Интересно, будут ли к тому времени меньше пить? Проблема эта на Руси потребует не меньших усилий, чем «великие стройки» коммунизма.

А с семьей, думаю, не произойдет ничего нового. Так же люди будут любить, жениться и разводиться.

Станет ли нам, наконец, легче сказать «свое слово», исчезнет ли страх, порожденный репрессиями сталинских лет, начнем ли мы голосовать вразнобой или все также будем «единогласны»?

Масса вопросов плывет от нас в двухтысячный год. Наше время породило совершенно неожиданные глобальные проблемы: перенасыщение вооружением, экология, аллергии, СПИД, возможность перенаселения планеты и так далее…

Какие из них вылезут вперед в ваше время, и как вы будете с ними справляться?

Смерть — закономерный итог жизни человека. Но не человечества. И нам, из нашей жизни и даже из нашей смерти, хочется помочь вам. Как это сделать? Как соткать ниточку, за которую вы и мы будем подавать друг другу сигналы?

Мы желаем вам счастья. Но мы знаем, что жизнь состоит из девяноста процентов труда и горя. Хватит ли у вас сил уменьшить этот процент? Станем ли мы хоть в малой степени вашей опорой?

10 ноября 1982 г.

Первая встреча с жизнью

Перед армией я успел поработать, но ощущение было такое, что это просто игра. Я учился в школе, жил с матерью, и моя зарплата уходила не на еду, а на покупку необходимой мне нарядной одежды. Я был увлечён театром, и впервые стал задумываться о моде.

Поэтому я запомнил своё первое острое ощущение реальности жизни. Это произошло во время службы на флоте.

Должен сказать, что за четыре года, проведённые на Севере, у меня было только три-четыре поверхностных знакомств с девушками. Сказывалось десять лет раздельного школьного обучения. Этот идиотский эксперимент воспитал целое поколение закомплексованных юношей и девушек. Но я никаких комплексов не ощущал — моё внимание было поглощено музыкой, а реальная жизнь протекала где-то в стороне.

И всё же одну девушку я запомнил надолго. Тоню мне оставил в «наследство» мой друг Игорь. Он познакомился с ней в увольнении, успел раза три встретиться, но его вдруг отправили в длительную командировку на Кольский полуостров. Игорь хотел, чтобы его девушка не попала в лапы какого-нибудь «отвязного» матроса — гражданской молодёжи в городе почти не было, поэтому по субботам и воскресеньям в клубе на танцах развевались лишь синие воротники. Игорь привёл меня в женское общежитие, познакомил с девушкой и буркнул: «Тебе с ЗЮСом будет интересно, а меня летом не будет». Мой друг был немногословным.

Поэтому в следующем увольнении к Тоне пришёл я. Мы отправились гулять по городу, и я весь день «кукарекал» девушке про свою Пермь, широкую Каму и оперную музыку. Девушка помалкивала, но слушала внимательно. У меня всё же хватило ума спросить её о том, как она попала на север. Оказалось, что Тоня — деревенская девушка, которая окончила в Ленинграде ПТУ по специальности токаря-расточника. Работать девушек отправили в новый строящийся город, где обещали общежитие и работу по специальности. Но, приехав сюда, они узнали, что цех, где они должны были работать, ещё не построен, и вот уже два года она трудилась на стройке маляром-штукатуром.

Я, избалованный городом театрал, прежде не общался с деревенскими девушками, и в мои романтические представления о жизни её рассказ не вписывался. Речь Тони лилась не спешно, вдумчиво, и я почувствовал, что она говорит о более весомых вещах, чем моё щебетание. Она не рисовалась, не кокетничала, одета была скромно, и, когда я проводил дверей общежития, не приглашала на чай.

В часть я возвращался в задумчивости с ощущением, что ничего не понял в этой девушке. В следующем увольнении я снова примчался к ней. Мы сходили в кино, а затем снова гуляли по городу. Она рассказывала, что родилась в Ленинградской области, что у матери их было четыре девочки, она старшая, а отец их три года назад умер. Жить было тяжело, мама работала в колхозе на полеводстве. Поэтому девочки мечтали об одном — поскорее вырасти и начать работать. Сейчас Тоня посылала матери какую-то часть зарплаты, чтобы поддержать сестёр.